— Ложь, понятно. — Он сел, обхватил острые колени длинными руками. — Все от начала до конца ложь. А вот попробуй докажи, что неправду написали...
В Ядвисиных руках дрожал газетный лист. Она женским сердцем чувствовала, что Коршуков волнуется не зря, хотя не понимала, чего бояться, если написанное ложь. Она утешала Коршукова, как могла, стараясь находить слова убедительные, веские.
— Мало ли чего немцы набрешут. Кто им поверит? До войны во всех газетах писали, что фашисты на каждом шагу лгут. Глупенький ты, придут наши, они на эту твою статью и не взглянут.
Она старалась говорить беззаботно и весело, обнимала Коршукова, как мать обиженного ребенка. Он отводил в сторону ее руки.
— Не до того, Ядя. — И, уже оживившись, как когда-то, последовательно стал рассказывать ей о своих сомнениях. — Перед партией, Ядя, я чист. Ничем себя не запятнал. Это плюс, мой плюс. А если подумать, в какой я переплет попал, — мороз пробирает. Коров пригнал — раз.
— Я же тебе говорила...
— Подожди. Задним умом каждый богат. Думал одно, а получилось не так, как хотелось. Ну, да это еще полбеды. Старостой согласился быть — вторая загвоздка.
— А что я тебе говорила: пойдем сюда сразу, так не послушался.
— Не мог я пойти. Людей ждал. Передумал я за эти дни много и вот до чего додумался: тогда ночью не Сидорёнкины дружки приходили и не провокаторы, а, вероятно, за мной приходили. Вот тебе третья загвоздка. Но и не это главное. Статья не дает покоя. Есть в ней одна правда, от которой никуда не уйдешь, не отвертишься: я согласился выдавать партизан... Да ты не бойся. Себя спасал. Кому хочется вот так, ни за понюх табаку погибнуть. Думал, что немцы помогут мне партизан найти. Но немцы меня перехитрили, а не я их. Теперь смотри, что получается. В тюрьме я неделю отсидел, да и тут третью валяюсь. Вот и докажи, что ты хворал, а не партизан выдавал. Кто-то же их выдает. Немцы так легко не отстанут. Одним словом, связали меня так, что и черт не развяжет.
— Ну и что? Придут наши, ты им вот так, как сейчас мне, расскажи обо всем. Плохого ты ничего не делал.
— А кто поверит? — И вдруг спросил: — Макар Сидоренок где теперь?
— В полиции...
— Начальником?
— А бог ты мой, какой из него начальник. Мать рассказывала, схватили Макара и в холодную посадили. Сташевский, как зверь, лютует, силой в полицию загоняет.
Коршуков задумался. Выгоревшие, белесые брови туго сошлись над переносицей.
— Может, его чем-нибудь наградили?
— За что? — удивилась Ядя.
— Вот в том-то и дело. Если бы наградили или хотя бы каким-нибудь начальником поставили, мне бы легче жилось. А так все нутро переворачивает... Я тебе об одном случае расскажу. До этого не мог, а теперь мне все трын-трава. Когда Сидоренка арестовали, приблизительно через год следователь меня вызвал. После этой встречи я с неделю как оглушенный ходил. Знаешь, за что Макара арестовали? За шпионаж в пользу немцев. Вот ты не веришь! Я тоже сначала было не поверил. То, что кони по его вине пропали, — факт. И менингитный конь тоже по его дурости в табун попал. Тут, как говорится, улики железные. А то, что немцы его завербовали... На кой черт он им нужен... Но все же я поверил. Я тебе, Яденька, больше скажу: своими показаниями и я Макару годов пять подкинул. Да и как было молчать. Помню, как теперь, следователь усмехнулся так ехидно и говорит: "У вас, товарищ Коршуков, политическая бдительность притуплена. О том, что Сидоренок фашистский разведчик и диверсант, у нас есть неопровержимые улики и показания. И мы от вас не требуем подтверждения уже установленной истины. Нам важно знать, что он говорил, как действовал, чтоб глубже изучить методы и формы иноземных разведок. Постарайтесь вспомнить, о чем говорил Сидоренок..." Ну я и вспоминал. А теперь получается, что никаким шпионом Макар не был. Оговорили его... А меня и оговаривать не надо. Если бы сам свое дело рассматривал, то без скидки на всю катушку в Сибирь, а может, и к высшей мере...
— Что ты выдумываешь? Думаешь, суд это трах-бах — и в тюрьму?
Коршуков обнял Ядвисю за плечи, прижал к себе.
— Лучше бы я ничего не знал... Пропади ты пропадом, такая жизнь.
В сене звонко, словно над самым ухом, зазвенел сверчок. Видимо, и его угнетало одиночество, а выбраться из хаты он не мог, да и некуда — на дворе осень.
Коршуков, раздраженный стрекотом сверчка, бросил в него яблоком.
Кузнечик сразу утих, потом снова заверещал.
Ядвися молчала, низко опустив голову, полную тяжелых дум. Она мучительно думала о том, как помочь бесконечно дорогому человеку в его горе, и ничего не могла придумать. Знала бы, откуда появится эта напасть, легла бы, загородила собой дорогу.