— Ядя, может, у тетки водка есть? — спросил Коршуков. — Раньше не верил, что от горя запивают...
Ядвися сначала возразила, хотя просьба Коршукова ее обрадовала. Значит, ему еще нужна ее помощь, значит, к ним возвращается любовь. Она неслышно шмыгнула за дверь. Потом вошла с тарелкой огурцов, поверх которых лежал кусок сала и нарезанный хлеб. Из кармана капота торчала тупорылая бутылка.
Коршуков выпил полстакана и сразу охмелел. Смешно ворочая непослушным языком, попросил:
— Выпей и ты, Ядя.
Она, обрадованная его просьбой, выпила, поперхнулась и надрывно засмеялась.
— Пьяная, кажись, буду. У нас с тобой будто помолвка...
— Помолвка и есть, — согласился Коршуков. — Не будь тебя, и жить бы не стоило. Если никого не любишь, какой ты человек. Так, затычка...
Ядвися льнула к нему, стараясь отвлечь Станислава Титовича от печальных мыслей, но Коршуков вскоре вернулся к тому, чем жил все эти дни.
— У меня теперь в голове одно: если уж умирать, так с музыкой. Я такого насмотрелся, что в груди не сердце, а пироксилиновая шашка. Та от удара взрывается, а сердце — от одного слова "немец". Людского у фашистов нет ни на грош. Звери они. До последней капли крови буду им мстить. Смерти я не боюсь. Посмотрел ей в глаза. Мне бы только оружие достать и человек десять. Погулял бы я на немецких похоронах.
— Ты еще больной, да и оружие достать трудно. Оно не хлеб, у соседа не займешь.
— Слышал я, что под Хвальковичами наш обоз немцы разбомбили. Может, что и осталось...
Ядвися поняла, куда гнет Коршуков, не ответила. Рано ему об оружии думать.
19
В горе и заботах не очень присматриваешься к людям. И Ядвися как-то не замечала, что тишковцы изменили к ней отношение. Однажды, когда она пошла за водой к колодцу, женщины встретили ее привычным "Доброе утро" и тут же поспешно разошлись.
"Почудилось, — утешала себя Ядвися, — мне, как гулящей бабе, все чудится, что пальцем показывают".
Но под вечер в хату зашла младшая Миколаишка — Ганка, рябоватая, с вытаращенными, как у огородной жабы, глазами. Прибежала за горячими углями, чтоб растопить печку.
Ядвися выгребла на загнетку жар, спросила:
— А посудина твоя где?
— Ах, Ядвисенька, забыла, будь она неладна! Может, у тебя какой-нибудь черепок найдется?
Доставая из-под печи жестянку, Ядвися думала, зачем приволоклась эта жаба.
Ганка не торопилась. Раз пять перевязывала платок, молола языком, но Ядвися женским чутьем понимала, что у нее припасена какая-то важная новость. Не подгоняла рябую, пускай сама заговорит. Черт ее разберет, пучеглазую, что у нее в голове. И Ганка не выдержала:
— А ты, Ядвиська, как жить думаешь? Как говорится, за двумя мужиками вдовой век не протянешь.
— Как-нибудь протяну. Теперь вдов много,— дипломатично ответила Ядвися.
— Правильно. Божечка, божечка, что только на свете творится! Макару, говорят, двадцать пять шомполов всыпали. Арестованного какого-то выпустил. Понятно, тюхой-матюхой был, тюхой и остался... А про Коршукова не слышно? — неожиданно спросила она.
Ядвисины щеки густо покраснели, и она тихо ответила:
— Как арестовали его, будто в воду канул. Ходила первое время в город, спрашивала. Никто ничего не знает. Сложил, видать, головушку...
Ганка подсела ближе к Ядвисе, доверчиво прижимаясь к плечу.
— Ой, Яденька, не хитри со мной. Если бы расстреляли, ты бы так не говорила. Вся деревня знает, что жив твой Коршуков и у немцев в большом почете... Между нами говоря, ругают Станислава Титовича. А я так думаю, что своя рубаха ближе к телу. Побрешут, как говорится, и перестанут. А ему, говорят, именье дали.
— Брешут и люди твои, и ты...
— Значит, знаешь,— ахнула Ганка.— Вот какая ты скрытная. Я так недавно услышала. У Парфила Бобровничего газетка есть, а в ней все описано. Повезло тебе, Ядвиська, что с Коршуковым сошлись...
Ядвися пыталась незлобиво доказать Ганке, что в газете лгут, но не выдержала...
— Бери свои угли и мотай из хаты, пока я тебе глаза не выцарапала...
Ганку как ветром сдуло. Обжигая руки о перегретую жестянку и проклиная Ядвисю, она выбежала на крыльцо.
В сумерках Ядвися пришла к Бобровничим. Семья Парфила ужинала. Парфилиха, вскочив из-за стола, вытерла фартуком скамейку.
— Присаживайся, соседка, ты что-то в последнее время загордилась, даже глаз не кажешь.
Ядвися с ходу заговорила:
— Я, Парфил Миронович, не так себе зашла. Покажи ты, ради бога, ту газетку, где про Стася писали.
Парфил так и не донес ложку ко рту. На застланный клеенкой стол полился горячий суп.