Сапожника, к которому Михась шел за товаром, нашел сразу. Кое-как слепленная из досок и ржавых листов железа маленькая будочка втиснулась между руинами на перекрестке двух улиц и узенького, загроможденного кирпичом переулка.
Невысокий, неприметный человечек с очками на лбу безучастно взглянул на Михася и почему-то сдвинул очки на нос.
— Что скажете, молодой человек?
Михась смутился: было неловко сразу начинать разговор о хроме, подошвах, стельках. Но, помня наказ квартиранта, осмелился:
— Карл Эрнестович, ваш знакомый, просил узнать относительно хрома. Может, достали? Он очень ждет, потому что у него много работы.
Сапожник вскинул очки на лоб, недоуменно уставился на Михася, как баран на новые ворота. Михасю показалось, что он все перепутал и что попал к кому-то другому, который ничего не знает о Карле Эрнестовиче.
— Значит, от Карла Эрнестовича? Как он там, старый хрыч, поживает? Платить мне не собирался?
Все происходило так, как говорил Карл Эрнестович. Михасю стала нравиться эта игра в таинственность. Он забыл даже, что это обычная махинация. Казалось, совершается что-то возвышенное, героическое.
— Говорил, что через три дня заплатит.
— Ты, парень, зайди через полчасика, а я тем временем товар подготовлю. Сходи на базар, по улицам разгуливать опасно: облавы бывают.
Через полчаса, купив сигарет и спирта, Михась вернулся в тесную будку сапожника. На высокой скамейке сидел дородный офицер в фуражке с высокой тульей и курил сигарету. Сапожник проворно чистил ему сапоги.
— Еще не готово, — зло пробормотал он. — Погуляй минут пятнадцать. Прошу, господин офицер, другую ногу. Боже, какой товар на ваших сапогах!..
Сапожник причмокнул языком. Заметив, что Михась все еще стоит, разозлился:
— Чего торчишь! Сказал — сделаю, так сделаю. Господ офицеров мы обслуживаем вне очереди.
Михась обиделся. Подумаешь, офицеры! Мог бы сказать поприветливей...
Подождал на улице, пока офицеру чистили сапоги. Возвращаться в будку не хотелось. "Иду сюда в последний раз", — думал он, стоя под холодным пронзительным ветром. Офицер вскоре вышел. Медленно прошел мимо Михася, смерив его пристальным взглядом, и, как показалось Михасю, презрительно усмехнулся.
Сапожник встретил его обрадованно:
— Молодец! Я боялся, что ты с порога ляпнешь о товаре. — Он достал из-под сиденья сверток, перевязанный шпагатом. — Передашь его Карлу и скажи, чтобы поскорей присылал плату, а то наш снабженец разозлится и уедет. А вот эти три сигары — мой подарок. Передай их обязательно и, чего доброго, не выкури по дороге, — он погрозил пальцем, заулыбался. Было непонятно, шутит сапожник или предупреждает всерьез. Если всерьез, то следует обидеться — Михась на чужое не жаден. — Ну ладно, жду тебя через четыре дня. Передай привет, скажи, что я чувствую себя хорошо, — доктор говорит, что тревожиться уже нечего.
Он долго, как старый друг, жал руку. Михась, обласканный его словами, пожатием руки и дружеским взглядом, шел домой по-детски обрадованным. Что ни говори, а таинственность увлекла его, хотя она и похожа на какую-то смешную игру.
На окраине города, перед Дюндевским полем, Михася обогнали две машины. Он испуганно шарахнулся с дороги: в кузовах было полно женщин и детей, а у бортов торчали полевые жандармы в зеленых мундирах с автоматами наготове. Машины пронеслись как вихрь, оставив в ушах Михася немой крик. Ему казалось, что из кузова кто-то с отчаянием закричал: "Прощайте!", и Михась понял все. Он стоял в грязи, не в силах идти дальше, боясь увидеть, как будут расстреливать людей, опасаясь, что и его схватят и тоже убьют.
Он круто свернул на Дюндевское поле и торопливо зашагал по нему, чтобы скорее уйти от страшного Иловского оврага. На Билевской горе Михась оглянулся. Там, где овраг смыкался с глубокой тесниной речки, стояли машины. Людей не было видно.
Михась прислушался и, хотя выстрелов ожидал, все же содрогнулся, когда вдруг услышал далекие, приглушенные ветром автоматные очереди.
И почему-то сразу, как самое дорогое, вспомнился первый год его жизни в городе. Домик с тремя окнами на улицу и его, Михася, темная комнатка, где он спал под одним одеялом с сыном хозяина Меером, молчаливым головастым парнем, который всегда до поздней ночи мастерил приемники и передатчики, а потом, подлезая под одеяло, устало говорил: