Он взял сигары, пошел в свой уголок и там стал крошить их, смешивать сигарный табак с мелким сигаретным.
Михась вышел во двор. Предвечерняя деревня, как и всегда, жила по-своему. Скрипели колодезные журавли, во дворе у Мартыненковых пилили дрова, и звон пилы долетал сюда.
А на той стороне деревни из Акулининой хаты выходили на улицу парни и девушки, и, вероятно, Лешка Лямза играл на гармони. Нежная мелодия старинного вальса "Березка" была похожа на похоронный марш. Она болезненно откликалась в душе Михася.
Он стоял, прислушивался к этой щемящей боли и почему-то радовался, что чувствует ее.
Перед сумерками на западе небо прояснилось и ярко разгорелось багряными сполохами. Только над головой и до самого горизонта к северо-западу висела темно-бурая туча.
Земля готовилась к зимнему сну. Легкие редкие снежинки уже медленно порхали над землей, подгоняемые остывающим воздухом. А на маленьких кристальных лужицах появлялись тоненькие голубоватые прожилки мороза. Твердела земля под ногами, жесткими становились слабые травинки, все еще тянувшиеся вверх в поисках солнца. И неутомимо дул холодный колючий ветер.
Михась чувствовал дыхание зимы, и на душе становилось тяжелей, хотя он всеми силами пытался превозмочь эту боль н тоску.
Он постоял еще несколько минут. Вспомнил, как цвел чабёр на опушке у Рассек, где лежали убитые карателями люди. "Живое будет вечно существовать. Фашистам его не уничтожить. Таков закон", — подумал он и вернулся в хату.
Ужинали при тусклом свете коптилки. Изредка перебрасывались ничего не значащими словами. Потом мать начала стелить постели.
— Может, пройдемся, Миша? — спросил сапожник. — Спать что-то неохота и работать не хочется.
Они вышли во двор. В черном небе впервые за всю осень ярко блестели звезды. В этом бесконечном мироздании Михась вдруг почувствовал себя маленьким, как песчинка, но человеком, сильным своим разумом, охватывающим необозримую вселенную.
— Пройдем-ка, Миша, к лесу, — предложил сапожник.
— А может, лучше по полю?..
— И полем пройдемся. Люблю тишину...
Они шли молча. Под ногами шелестела трава, прихваченная морозом. А откуда-то из деревни доносились голоса. В морозном воздухе они казались гулкими, звонкими.
За хутором Степуржинских, от которого остался только садик, Карл Эрнестович свернул направо, в глубокий овраг. Михась заметил это только тогда, когда они стали спускаться под откос.
— Там глухо и темно, — сказал он.
— Не бойся, пойдем.
Михасю было безразлично, куда идти. Они спустились в овраг, прошли вдоль ручья по узкой тропинке, поросшей кустами, потом стали подниматься по склону, хватаясь руками за холодные ветки. Михась догадался, что они пробираются к старому сараю, где Степуржинский изготовлял кирпич.
— Ну вот и пришли, — тихо проговорил сапожник.— Ты постой здесь, а я сейчас.
Карл Эрнестович исчез в темноте. Потом он вернулся, что-то держа в руке.
— Влезь, Миша, вот на эту елку, — попросил он.
Михась вскарабкался. Сапожник подал ему конец проволоки, попросил закинуть ее куда-нибудь на сук повыше. Когда Михась слез, сапожник уже сидел на куче битого кирпича и что-то вертел в руках. Вспыхнули зеленый и красный огоньки, как два разноцветных глаза, потом загорелся белый под козырьком, направлявшим свет вниз.
— Садись, Миша, послушаем Москву.
Михась, оторопев от удивления, присел на корточки. Все было удивительно и неожиданно, как во сне. Но в темноте уже потрескивали разряды. Михась приложил наушник и сразу услышал знакомый голос:
— Говорит Москва. Передаем последние известия.
Слова эти болью и радостью откликнулись в сердце. Москва! Все как до войны! Диктор чуть грустным, озабоченным голосом говорил о боях. А может, это показалось, что голос у диктора с грустинкой.
Слушали молча. Потом Карл Эрнестович взял из рук Михася наушник, перевел какие-то рычаги, долго настраивался, быстро вытащил из кармана блокнот и стал что-то записывать.
Михась сидел, очарованный его спокойными, уверенными движениями, зеленым и красным глазками, поблескивавшими во тьме, треском разрядов, таинственностью, необычностью всего, чему он стал свидетелем.
Карл Эрнестович что-то передавал, проворно работая радиоключом, напряженно вглядываясь в папиросную бумажку.
— Включите еще Москву, — попросил Михась.
Карл Эрнестович включил. Передавали песни, которые Михась впервые слышал, и они пробуждали в нем силу и уверенность.
— Хватит, брат, пора идти, — сказал Карл Эрнестович и забрал у Михася наушник.