— Приготовиться, — послышалась команда.
За паровозом шли освещенные вагоны. На стеклах отчетливо виднелись тени.
— Кажется, санитарный, — услышал чей-то голос Тышкевич.
Паровоз мчался на снаряд. Тышкевич почувствовал, как напряглось тело, как плотно прижалось к земле в ожидании взрыва. Гулко отдавался в ушах лязг колес, дрожала земля. "Раз, два, три, четыре, пять..." — Тышкевич мысленно отсчитывал секунды. Паровоз появился из-за крутого поворота. Теперь перед глазами Тышкевича мелькали освещенные окна. В одном из них виднелась высоко поднятая рука в белой гипсовой повязке.
Тышкевич сбился со счета и начал снова считать: "Раз, два, три, четыре..."
— Что там у тебя? — Злобный, настороженный бас Малаховского прозвучал удивительно некстати в мягком перестуке колес.
— Ничего.
Последний вагон, гулко прогрохотав на стыках, светил в темноте красным фонариком. Медленно утихал перестук колес. А Тышкевич все еще ждал взрыва.
— Раззява, твою кость... Что там у тебя?
— Санитарный шел, товарищ старшина, — почему-то удивленно ответил Блажевич.
— Ну и что?
— Там же раненые, Кузьма Васильевич.
— Раненые, ну и черт с ними.— Малаховский старался сдержать свой гневный, разъяренный бас.— Слизняк чертов...
— Да все равно я не на той колее поставил снаряд.
— Так зачем же болтаешь?
Тышкевич про себя отметил, что Блажевич солгал, но мысленно похвалил его. "Пускай немцы не думают, что мы против раненых воюем".
Они ожидали еще около часа.
Сквозь шорох дождя снова долетел далекий гул, потом глухое сопение паровоза и недалекий перестук колес.
— Хоть сейчас не проворонь, рыло, — сказал Малаховский, придвигаясь к Блажевичу,
— Будь спок, не пропущу.
Паровоз пыхтел где-то рядом, но его не было видно. Потом на полотне появилась черная тень. Спереди у паровоза едва-едва светилась белая лампочка, а наверху, над тендером, изредка проносились красные искорки.
— Тяни же! — приказал Малаховский.
Блажевич лежал не шевелясь. Потом порывисто вскочил, изо всей силы рванул на себя шнур. Тышкевича ослепило пламя. Он видел, как паровоз вздыбился, как подвернулись колеса и как он стал медленно падать набок. Все потонуло в грохоте и лязге железа. Сквозь неразбериху этих звуков прорвался дикий нечеловеческий крик. И сразу в небо взметнулся яркий розово-белый сноп огня. Он осветил поляну, насыпь, цистерны, падающие под откос, и людей в кустах. Стало светло как днем.
26
С крыши падали в лужу капли: чок, чок, чок. Изредка сквозь щели врывался в пристройку ветер, глухо шелестел сеном.
Саморос кутался в ватное одеяло. Лежать ему надоело. Днем, когда было тихо (дожди залили Конышевские болота, и немцы сюда не приезжали), Саморос учился ходить. Он все еще хромал, хотя нога уже не болела. Удивлялся, что его никто не навещает: забыли, вероятно, черти. Саморос не обижался — знал цену военному времени. И все же было нестерпимо одиноко.
Никита расспросил Степаниду о соседях. Кто? Откуда? Жена пространно рассказывала, как ездили в бывший колхоз за коровами, как крали картошку, сколько у кого детей. Больше ничего не знала.
Однажды Саморос послал ее в Коныши к тому человеку, у которого в начале оккупации жил Галай, Тот пришел и, кажется, не удивился, увидев Самороса.
— Счастливо отделался, Никита Левонович. Где это тебя так прихватило?
— Было где, — неохотно ответил Никита. — Ну, как вы там с немцами ладите?
— Любовь у нас с ними такая: меньше видим — радуемся.
— Часто приходится видеть?
— Теперь нет. Речка разлилась, ни проехать, ни пройти. А как сухо было, приезжали.
— Что люди говорят?
— Каждый свое гнет — не наслушаешься.
— А сам что думаешь?
Гость опускал глаза, выдерживал паузу. Саморос думал: "Мужик он такой — немного поутихло, над головой не каплет, ну и не рыпается".
— Я тебе так скажу, Никита Левонович: от разговоров языки распухли. Баба что-нибудь сболтнет, и понеслось по деревне. К вечеру та же баба услышит свою трепотню и уже сама верит, что правда. А немца, видать, языком не напугаешь...
— Это верно, ничего не скажешь, но, видать, и еще кое-что припрятано.
— Как тебе сказать? Наш брат запасливый.
— Ну, а у самого?
— Мне зачем?
— А вдруг понадобится?
— Тогда и будет.
— Я тебя, Трофим Васильевич, попрошу поговорить с людьми.
— А мы что? Наговорились, друг друга знаем.
— Все же собраться не мешает. Поговорите, да что-нибудь и решите.
Трофим, казалось, Никитино предложение не одобрил. Молчал. Саморос спросил: