— Ну и как? Много людей не надо, а лишь самых преданных.
— Слушаю я тебя и удивляюсь. — Трофим посмотрел куда-то в сторону. — Разве ты за свое председательство не наговорился? Ну, что это вы мужика, словно капризную девку, уговариваете и все торопите, чтоб поскорей замуж шла. Будто мужик сам ничего не понимает.
Саморос уже раскаивался, что начал разговор. Исподволь попробовал отступить.
— Не хочешь, тебя никто насильно не тянет, — начал он. — Я к тому сказал, что немец — враг, и все, кому дорога наша Родина, обязаны бороться за ее независимость. Мы советскую власть в кровавых боях с контрреволюцией отстояли, и мужик первым выиграл от этой победы.
— А я ничего против не имею. А только никто тебе не скажет, что делать...
— Оружие в руки брать надо. Леса большие...
Трофим круто обернулся к Саморосу:
— Воевать, воевать. Вот велешковичские повоевали и возвратились.
— Ну и что они? — спросил Саморос.
— А ничего. Пришли, и все.
— А немцы?
— Что немцы? Немцам те мешают, что в лесу остались, а кто пришел, тот не страшен. А ты говоришь — воевать. Зима, Никита Левонович, на носу. Как ты в том лесу усидишь?
"А где же Тышкевич? — думал Саморос. — Где он? Должен ведь был прийти".
Он уже слушал Трофима невнимательно. Сотни дум полонили душу Самороса, и ни одной светлой.
Трофим ушел. Степанида гремела посудой, семья собиралась обедать. Дети уже сидели за столом, нетерпеливо стуча ложками.
— Иди уж, — Степанида пододвинула табуретку к столу, подождала, пока Никита сядет, и повела атаку: — Ты вот что, Никита, съезди в волость. Так, мол, и так, скажи — вернулся, будет спокойнее.
— Живым я им не дамся, — упрямо твердил Саморос.
— Ну, значит, я сама схожу...
— И тебя не пущу. Меня пока не трогают, потому что не знают. Думаешь, Самороса помилуют?
— А что ты им сделал? — удивилась Степанида,
Саморос с сожалением взглянул на жену. Ему стало больно и обидно, хоть плачь. Весь свой век прожили под одной крышей, в одной постели спали, а не сблизились — чужие люди.
"Прусова такое бы не сказала: "Иди в волость". А Степанида гонит: сама пойду. Неужто не понимает, что немцы только того и ждут, чтоб пришел? Нет, не понимает... Даже если они меня и не посадят, все равно не стану регистрироваться. Ну хоть это до нее дойдет? Где там! Приноси ей деньги, вовремя домой возвращайся — большего она и знать не хочет. Подруга жизни, черт бы ее побрал..."
За последние месяцы Степанида раздобрела. Щеки стали румяные, тугие. Степанида, кажется, не ходит, а переваливается, как раскормленная утка, ругает довоенные порядки, хвалит новые. Что стало с бабой? Ну, сначала ревность ее грызла. Но дело не в одной ревности. Не из-за нее же Степанида теперь готова немцам прислуживать? Да и задумывается ли она, кому служит? Радуется, что хозяйство заимела.
Ну и глупая...
Саморос злится и на Степаниду и на себя. Коммунист, а жена черт знает кто — самый темный элемент. Других воспитывал, учил, а собственную жену проглядел. Впрочем, черт ее такую воспитает! Видать, с детства была такая.
Обиженный Саморос вспоминает только то, что обличает Степаниду. Хорошее теперь в голову не лезет. "Не пойдешь сам в волость, так я пойду". И пойдет. Саморос уверен, что пойдет. Степанида такая. Ходила же она в райисполком жаловаться на него. В самую чистку ходила. Приучили бабу: чуть что не так — беги, жалуйся. Тебе веры нет, а ей верят. Наловчилась, думает и у немцев так, как у нас было. А они тебя за загривок. Выговоров у них не дают. Сразу в гестапо. Но попробуй докажи глупой бабе.
Степанида исподлобья наблюдает за притихшим мужем. "Пускай теперь помолчит, не то что до войны. Теперь я хозяйка. Я тебя кормлю, — думает она. — И никуда ты не денешься. Хватит, натерпелась до войны. Таскался по сельсовету, по заседаниям, ничего не скажи, бывало. Жили, как нищие. С хлеба на квас перебивались. Получал какие-то жалкие копейки. Думалось, комиссар, в кожанке ходит, хоть поживу за ним барыней. Лавочник и тот жил получше... А вот, дурень, держится за прошлое. Чего держится? Добра разве сколько-нибудь припрятал? Фигу с маслом. Я за месяц приобрела столько, что хватит надолго. В лес его опять тянет. Знаю чего. Прусова там. Вот из-за кого он готов от детей отказаться. Нет, голубок, в лес тебе дороги нет. Не пущу, хоть ты тресни, а не пущу..."
— Я уже говорила о тебе с бургомистром. Говорит, пускай смело приходит. Выпишем ему паспорт, и живите на здоровьечко.
— Как говорила! Зачем?
— Не прятаться же тебе всю жизнь. В хате дров нет, а кто их мне привезет?
— Кто тебе разрешил про меня болтать? — У Самороса гневом зажглись глаза.