Этого гневного взгляда Степанида всегда боялась, она сразу изменила тон:
— Никитка, ну сам посуди, кто же о тебе позаботится? Ты думаешь, я так с бухты-барахты завела речь. Я не глупая. Говорю ему, бургомистру, значит, женщина одна, говорю, плачет все, мужа ее увели в лес. Хочет он домой вернуться, да боится, что вы арестуете...
Саморос медленно поднимался со скамьи, оттолкнул ногой стул, не сводя колючих глаз с жены, процедил сквозь зубы:
— А тебе кто сказал, что я хотел из лесу вернуться? Если ты еще раз в ту управу пойдешь, запомни: это тебе не в райком жалобы носить!
— А божечка, ну чего ты? Ну, не пойду я. Хотелось, как бы лучше, — испуганно лепетала Степанида, думая о своем: "Все равно по-моему выйдет..."
Ночью у нее заболел зуб. А утром она взяла бутылку первача, кусок масла и пошла в волостную больницу.
Саморос остался наедине со своими мыслями. Сидя у окна, он наблюдал, как хлещет дождь на вязкую черную грязь, как гоняет в карьерах воду порывистый ветер.
Его взгляд остановился на закутанной серой фигуре, пробиравшейся по болоту. Было в ней что-то знакомое. Присмотрелся — Прусова.
Обрадованный, выбежал во двор. Ждал, не замечая дождя, чувствуя, что Вера ему дороже Степаниды.
Прусова не спеша раздевалась. Дети удивленно наблюдали за ней, не понимая, откуда она появилась. Саморос повел ее в комнату, плотно закрыв за собой дверь.
— Ну как, встречалась с кем-нибудь?
Прусова закрыла лицо руками, сгорбилась, пригнулась к коленям.
— Не могу я, не могу...
Саморос обнял ее за плечи, как умел успокаивал. От жалости ныло сердце. Знал, если уж Вера заплакала, значит, пришлось не сладко...
Дверь несколько раз открывалась, и кто-то из детей заглядывал в комнату. Саморос отмахивался: подождите.
Он было снова замахал руками, чтоб не досаждали, но на пороге стояла Степанида. Он увидел ее багровые щеки, гневные глаза и понял, что сейчас должно что-то произойти. Степанида гулко грохнула дверью, позвала из кухни:
— Саморос, иди сюда.
— Ты, Вера, подожди, я сейчас, — зашептал Саморос. — Из больницы пришла, видать, не в настроении.
Выйдя в кухню, он услышал, как Олечка говорила матери: "...а тата ее обнимал, честное слово".
Степанида уперлась руками в мясистые бока, широко расставила толстые ноги под короткой юбкой. Закричала, чтоб услышала Прусова:
— Вот что, миленький, чтоб этой стервы в моей хате не было! Раз и навсегда говорю. Появится — сама немцам заявлю.
— Тише ты! Ошалела!., — Он схватил ее за руки и только теперь почувствовал, что она пьяная.
"А что? Она все может, она на все способна", — подумал он.
27
Макар Сидоренок лежал на животе, уткнув голову в подушку. Однажды, когда никого не было в хате, он подошел к шкафу с большим зеркалом во всю дверь, спустил брюки, поднял рубаху и долго всматривался в багрово-синие рубцы на теле — десять вздутых кровавых полос, как омерзительные змеи. Макар заскрежетал зубами не от боли, от стыда, вспоминая позорную экзекуцию.
Сек его металлической плетью Семен Агрызка. Бил не крепко, но все же рассек кожу, и теперь на тех местах появились черные, кровавые струпья. Такие же черные струпья, казалось, были и на сердце Макара. Оно ныло доселе неведомой болью. До слез обидно, что били его свои, с усмешкой и с нескрываемым любопытством следили за тем, как он, поднявшись на ноги, весь передергиваясь, дрожащими руками застегивал пуговицы. Назавтра Макар, проснувшись, почувствовал, что рубашка прилипла к телу. Он рванул ее, закричал от острой боли. Сразу же прибежал Агрызка, пьяный, с красными обезумевшими глазами.
— Выпей, брат, еще, — посоветовал он, а когда Макар отказался, сказал: —Вам, считай, повезло. Сташевский выручил. Передал бы немцам, гнили бы уж в земле ваши кости. А зад, он живучий, зарастет. Да и бил я тебя жалеючи. Забудьку, того, как бог черепаху, изувечили. Пойдем к нам, выпьем и обо всем забудешь, только злости прибавится. Вот Забудька пьет и только зубами скрежещет. "Теперь, говорит, коммунистов живьем буду резать".
Макар молчал, только попросил, чтоб домой отвезли. Сташевский долго не соглашался, показывал свою начальничью силу и отцовскую озабоченность здоровьем Макара. Наконец сдался.
Откуда-то привели молоденькую фельдшерицу. Она ахнула, увидев кроваво-синие рубцы на теле:
— Боже мой, кто его так? Немцы?
Сташевский, выкатив глаза, прошипел:
— Тсс, глупая, что ты говоришь? Бандиты его исполосовали. Если б мы не подоспели, насмерть засекли бы. И смотри, дорогая, молчи. Ни звука, что видела.