Машины сначала мчатся по шоссе, потом сворачивают на дорогу. За лесом, в торфопоселке, останавливаются. Здесь — ни души. В двух уцелевших бараках — ни окон, ни дверей.
Офицеров затаскивают в барак, а машины гонят дальше, туда, к заброшенным разработкам и глубоким, как озера, старым карьерам. Одну за другой их топят в карьерах. Гулко плеснулась вода.
Немцам наконец развязывают руки. Они стоят бледные от страха, но самоуверенные и внешне спокойные. Только один из них трясется как в лихорадке. На кончике его побелевшего носа висит прозрачная капелька и тоже дрожит, готовая вот-вот сорваться.
— Кто вы и что вам надо? — спрашивает один из офицеров у того, кто играл роль надсмотрщика. — Вы немец? Я обещаю сохранить вам жизнь... Всем!
Бывший надсмотрщик смеется:
— Вы ошибаетесь, господин офицер, я русский. И партизан, как вы, вероятно, уже догадываетесь.
Чабановский говорил спокойно, наблюдая, какое впечатление произвело на немца признание.
— Ты бандит! — закричал офицер.— Вы свиные подонки. Я Дерлиндер. За нашу смерть вас будут резать, сжигать деревни.
Один из чинов взял Дерлиндера за плечо:
— Дерлиндер, вы же не в гестапо. Только вредите себе и нам. — Потом обратился к Чабановскому: — Я солдат, как, надеюсь, и вы. Поэтому прошу отправить меня в плен, как всякого офицера, попадающего в руки неприятеля. Война должна вестись по строгим правилам. Надеюсь, вам это известно?
Чабановский кипел от гнева, но сдерживал себя.
— Что он говорит? — не выдержал нудных непонятных переговоров Коршуков.
— Говорит, что мы воюем не по правилам. А вот тот, что по-волчьи скалит зубы, тот воюет по правилам. Видимо, какой-то чин из гестапо. Дерлиндер.
- Браточки, да это же тот самый, что сжег Рассеки. — Владек, двоюродный брат Ядвиси, щелкнул затвором.
Коршуков оттолкнул его.
— Только без шума! Их вот как, гадов, надо.
В руках у Коршукова широкий ружейный штык. Широко расставляя негнущиеся ноги, Станислав Титович сделал четыре шага и хрипло приказал:
— Скидай одежду, сволочь, фашистская гадина!
Дерлиндер не понимал, чего от него хотят. Он, следя за Коршуковым налитыми кровью глазами, отступал задом.
— Приказано снять одежду,— перевел ему Чабановский.
— Ни за что! — Дерлиндер старался держаться независимо.
Коршуков, ловко перекинув штык в левую руку, со всего размаха ударил гестаповца кулаком в лицо, потом, когда тот упал на пол, начал бить ногами:
— За себя!.. За Рассеки!.. За Галая!..
Его оттащили. Немцы испуганно смотрели на Коршукова.
В глазах осуждение, стыд. Только капитан был еще более или менее спокойным.
— Я прошу, если уж придется умереть, расстрелять меня, как солдата...
Чабановский зло прищурил глаза.
— Перед кем вы играете в порядочность, гауптман? Вы, которые сжигаете наши деревни и убиваете людей, считаете себя солдатами? Какие вы солдаты? Вы разбойники с большой дороги.
...Когда все было кончено, Чабановский вытер шапкой лицо.
— Воды бы теперь... Тошно... — И, помолчав, добавил: — Никогда не думал, что убивать так страшно. А они ведь каждый день убивают... С ума можно сойти.
Зима надежно скрыла следы расправы. Замело снегом дорогу, по которой коршуковцы везли немецких офицеров в торфопоселок. Мороз сковал карьеры, где под синеватым льдом нашли последнее пристанище Дерлиндер и его банда.
Зима спокойно улеглась и на Заболоцких хуторах. С неделю коршуковцы отлеживались по хатам. Никто из хуторян и не догадывался, кого они приютили. В тот год немало оседало в деревнях окруженцев: солдат и командиров, ополченцев из-под Вязьмы, молчаливых людей неизвестно каких должностей и званий, беженцев из города — всякого люда, что не хотел или не мог возвращаться домой.
Коршуков с Чабановским жили в старой холодной хате. Дни им казались бесконечно длинными с опостылевшими разговорами об одном и том же. Все это было похоже на тюрьму. Оба страдали от нестерпимой тоски. Коршукова тянуло к Ядвисе, но с того дня, как с ним поселился Чабановский, он старался сдерживать свои чувства. Ядвися злилась на Чабановского, но молча переживала свою боль. Только изредка она поглядывала на Коршукова или невзначай касалась руки любимого.
На хуторах как-то появился понурый круглолицый окруженец. Он поселился в крайней от болота хате, хотя собирался идти куда-то на Смоленщину. Днем окруженец возился во дворе: колол дрова, носил воду, чинил поваленный ветром забор. Вечером шел к кому-нибудь на посиделки. Говорил он все больше о плене, об издевательствах немцев над узниками лагерей. Посидев немного, возвращался домой. Коротконогая, такая же, как и окруженец, круглолицая Виктория, овдовевшая еще в финскую войну, хвасталась своим постояльцем: