— Товарищи, надо немедленно возвращаться на Плёссы. Сейчас же.
Никто не спросил: почему? А он, видимо, затруднился бы объяснить, откуда нагрянула опасность.
— Мы хоть отдохнули, а вы с дороги да в дорогу, — посочувствовал Малаховский.
— Я жилистый. Да и время не терпит.
Они опять пошли старым, днем проложенным следом. "Успеем ли только?" — думал Тышкевич, почему-то уверенный, что полицаи уже окружили хатенку.
30
С Большой земли прилетели два парашютиста. Дул сильный ветер, и парашютисты приземлились далеко друг от друга. Карл Эрнестович и Михась едва их нашли. В Ковали вернулись на рассвете. Выпили по стопке разбавленного спирта, сидели впотьмах. Карл Эрнестович шепотом рассказывал про обстановку на Поддвинье. Потом слушали парашютистов и радовались. Москва стоит, как стояла. И даже готовится к наступлению.
Парашютисты привезли приказ: Карлу Эрнестовичу предписывалось перебазироваться в город.
— Они там что, обстановки не знают? — возмутился Ланге.— С рацией в городе долго не усидишь, а на каждый сеанс выбираться из города — лишний риск. Отсюда мне все как на ладони видно.
— Там тоже чем-то думают,— сказал один из парашютистов.
— Чем думают — не знаю, но только не головами. В городе не очень-то разгонишься. В гестапо тоже не дураки сидят.
— Наше дело передать тебе приказ, а ты как хочешь. Город — важный узел, обстановка может измениться неожиданно. Ясно?
— Более чем ясно. А вы тоже в город?
— Туда.
— Квартиры готовы? — спросил второй.
— Об этом не беспокойтесь. Документы свои тоже выбросьте — попадетесь с ними. У меня на всякий случай подготовлены не липовые.
— Это очень хорошо.
Утром Михась отвез парашютистов в город. Немец-часовой долго вертел пропуск, потом отодвинул шлагбаум — березовую жердь. Михась, высадив парашютистов на бывшей Сенной площади, повернул обратно,
Карл Эрнестович почему-то медлил с переменой квартиры. Михась не расспрашивал: научился сдерживать юношеское любопытство. Видел только, что Карл Эрнестович нервничает. Всегда спокойный, рассудительный, он в последние дни лишился уверенности, осунулся, почернел.
Однажды Михась пошел в город. На окраине, где когда-то был стадион, горожане рыли окопы. В центре, на площади, стояли немецкие танки, покрашенные в белый цвет. Солдат, казалось, прибавилось.
Сапожная будка была на замке. Михась увидел это издалека, но на всякий случай прошел мимо. Что-то тревожило его. Надо было идти домой. Но возвращаться с пустыми руками Михась не хотел. Пришлось ждать.
В городе шли облавы. Неожиданно окружали кварталы, откуда-то, как саранча, налетали полицаи и жандармы, хватали всех, кто попадал под руку.
Первую облаву Михась пересидел в подвале сгоревшего дома. Забившись в темный вонючий угол, слышал, как наверху стреляют из винтовок, как кричат, плачут люди, как ругаются полицаи. Потом наступила могильная тишина. Михась немного подождал и, боязливо озираясь, вылез наверх. Улицу как вымело.
Возвращаться к сапожной будке не имело смысла, Разум подсказывал — возвращайся домой. Но было стыдно сказать Карлу Эрнестовичу, что задание не выполнено.
С этой стороны будку загораживала выщербленная стена. Сквозь пролом в ней Михась видел улицу, заметенную снегом, и красные кирпичные стены тюремного двора. У стены прохаживался какой-то тип. Перебежав безлюдную улицу и превозмогая страх, Михась пошел ему навстречу. Мелкое, незаметное лицо, надвинутая на глаза кепка. Из-под ее козырька пристально блеснули серые глаза.
Сразу же отпало желание идти к будке. Разминулись на узкой скользкой тропинке. Михасю хотелось оглянуться, но он сдерживал себя. Чувствуя за спиной чужой, настороженный взгляд, старался не сбиться с шага, не побежать. Все же не выдержал, свернул в переулок, оттуда сквозь руины снова вышел на главную улицу.
Сапожная мастерская тянула к себе, как приманка тянет лисицу в западню.
Безлюдные улицы снова оживали. Из подвалов и руин вылезали люди. Торопились: вот-вот могла начаться еще одна облава.
На людях Михась повеселел и еще раз решил испытать счастье. Извилистой тропинкой, проложенной через руины, Михась вышел в узкий переулок. Отсюда два квартала до сапожной будки.
Тишина переулка угнетала. Обостренный слух уловил сзади торопливые шаги, почти неслышные на мягком снегу. Знал, что в такие минуты нельзя озираться, все же не выдержал и оглянулся. За ним, шагах в пяти, шла переводчица гебитскомиссариата Людмила Герасименя.
Она догнала Михася и приглушенно, взволнованно сказала: