В эту облаву попала и Ядвися. С неделю она блуждала по лесным деревням, осторожно расспрашивая о партизанах. Но никто ничего не мог сказать. На восьмой день ей повезло. Молодая женщина, у которой Ядвися остановилась на ночлег, под большим секретом сказала, что партизаны стоят в Тычке, километрах в восьми отсюда.
Утром Ядвися пошла туда. Она слышала, как поднялась стрельба, видела пожар над лесом, но упрямо шла вперед. Ее задержали на лесном хуторе, куда она зашла спросить дорогу, погнали в деревню, видневшуюся на холме. Тут уже было много арестованных.
Ядвисе больше всех досаждал длинный, горбоносый полицай. Он почему-то с первого взгляда возненавидел ее, придирался к ней без всякой причины, вымещал на ней свою злость.
Их привели в какой-то немецкий гарнизон. На улице виднелись следы машин, танков. Обрюзгший, широколицый немец с большим жестяным орлом на груди долго смотрел на распуганных, измученных людей. В глазах ни любопытства, ни злобы — пустота. Он что-то сказал горбоносому полицаю, и тот велел:
— А ну бегом вон к тому амбару!
Люди, обессиленные дорогой, брели, едва передвигая ноги. Полицаи подгоняли их прикладами, того, кто падал, били сапогами. Хотели показать немцу свое усердие.
Заперли их, вероятно, в здании бывшего почтового отделения. На окне были решетки. Комната перегорожена невысокой стойкой, заляпанной чернилами и клеем. Сидели, ожидали, что будет дальше. Но о них словно забыли.
Где-то за стенкой слышались голоса. Кто-то запел. Видимо, там собрались полицаи. Они горланили и пили водку. Потом наступила тишина.
Ядвися подошла к двери — заперта. Женщины заволновались, зашумели: "Чего ты вскочила? Посидела бы. А то из-за тебя и нас застрелят".
Люди укладывались спать, хотя никто заснуть не надеялся. Где-то на улице во тьме слышались шаги. Потом загрохотали танки, заревели машины. Должно быть, каратели вернулись из похода.
Снова за стенкой зашумели, заговорили. Казалось, там спорят, а может, дерутся. Что-то грохнуло, и все затихло.
За дверью кто-то шарил по стене рукой. Загремел засов. В проеме открытой двери стоял долговязый худой полицай с фонарем в руке.
— Эй ты, красавица, пойдешь со мной,— сказал он, светя фонариком в угол, где сидела Ядвися.
— Иди, иди, чего же ты,— зашептала старуха, лежавшая рядом с Ядей,— не раздражай их, а то они еще больше разозлятся.
Ядя поднялась и, думая, что полицай пьяный, что ее будут бить, сжалась от страха.
В той комнате, что за стеной, все пропахло водкой и луком. На столе куски хлеба, сала, в миске квашеная капуста.
— Садись, краля, побеседуем,— сказал полицай,— меня Осипом зовут. Запомнишь? А тебя как?
— Ядвися, например. Только зачем это?
— А вот почему я спросил. Я тут всех знаю, а тебя нет. Да и выглядишь ты не как деревенская. Вот и захотел познакомиться. Поняла?
— Я и правда не здешняя. Пришла менять, а вы меня задержали. Вот и сижу тут, а дети дома ждут.
— Ну, ты не загибай. Это ты немцам можешь загибать. Они поверят. Я тебе не поверю.
— Как хочешь, но я правду говорю...
— А знаешь, что с вами будет?.. Нет? Ну вот видишь. Завтра всех вас тра-та-та — и крышка. Это точно.
— За что?
— Тебя первую расстреляют. Поняла? — Он подвинулся к ней, положил тяжелую руку на плечо.— Хочешь, спасу тебя. Ну как? Согласна?
— Ни в чем же я не виновата...
— Вот глупая. Заложники вы. Поняла? А заложников всегда расстреливают. Но я тебя спасу. Хочешь? Ну, чего молчишь?
— Как ты меня спасешь?
— Ты Осипа Братку не знаешь. Осип все может. Поняла? Есть хочешь? Ешь. Может, выпьешь? Ну, это как хочешь, я не принуждаю.
"Что ему надо?" — думала Ядвися, несмело беря хлеб и сало.
Братка налил себе самогона, выпил.
— Зря отказалась. Не пьют только дурни.
Он смотрел на нее как-то совсем по-иному, не так, как раньше.
Ядвися стала догадываться, чего ждет от нее этот полицай. И не могла понять, неужели он надеется, что она согласится на такое. "Лучше уж погибнуть..."
— Ну как, согласна?
— Если ты человек, отпусти, и нечего канителиться. Меня дети ждут.
— И ночи не побоишься? Смелая.
— Так ты же за гарнизон проводишь?..
— Провожу, обязательно. Ну как, согласна? Лампу гасить, или, может, при свете, а?