— Что он говорит? — спросили у Михася.
— Что он никогда этого не забудет...
— Ничего удивительного — такое запомнишь.
— Если жив останется.
— Далеко им идти...
Когда немцы наконец ушли, Давгялиха сказала:
— Буду я у него перстенек брать... Может, с убитого снял, вот и хочет отдать.
34
Наконец женщин отделили от мужчин. В другую камеру перевели и Ядвисю. Самороса тоже переселили из большой камеры в меньшую. Тут было более просторно, но сыро и холодно, да и лежать приходилось на полу.
Во двор их не выпускали. Тяжелая без ручек параша воняла, и от этой вони, от запаха грязных немытых тел, от сырости и голода кружилась голова. На третьи сутки, когда косоглазый, плюгавый надзиратель открыл дверь, приказав выносить парашу, Саморос прорвался вперед. Надзиратель отступил, погрозив корявым пальцем:
— Ну ты, бешеный!.. Мало тебя били?
Сзади Самороса держали, кажется, Савка-цыган и Степан Корнев, молодой парень из-под Усвятов. Никита вырвался, будто он мог что-то сделать надзирателю.
— Я требую прогулок. Слышишь ты, косой черт? Передай своим немцам, что мы требуем прогулок.
По коридору бежало еще несколько надзирателей. У одного из них в руках звенела связка ключей. Косой надзиратель медленно вытаскивал из кобуры пистолет.
Савка со Степаном тянули Самороса в глубь камеры, потом бросили его и сами отбежали.
— Тебе не хватает воздуха? — спросил надзиратель, угрожая пистолетом.— Взять его!..
Двое сильных, по-деревенски неповоротливых надзирателей, пьяноватых, а потому и отчаянных, подхватили Самороса под руки. Он не сопротивлялся: весь заряд его энергии был уже растрачен.
Пять суток отсидел Саморос в сыром тесном карцере. Когда его вытащили оттуда, он едва держался на ногах. Перед глазами плыли желтые круги и все покачивалось, словно на крутых волнах.
Камера показалась ему родным домом. Савка-цыган стоял над ним на коленях и что-то говорил. Никита словно оглох. Слова для него не имели никакого значения.
Он знал, что после карцера уже не поправится, но не раскаивался, что тогда погорячился. Теперь ему было все безразлично. И даже то, что сделала Степанида, его не волновало. Что можно ожидать от женщины, обезумевшей от ревности? Коршукову повезло... Ого, тот всегда был хитрецом. Такая женщина... Не побоялась пойти на такое задание. Степанида не пошла бы. А Вера?.. Где она? Вера славная! Вот кто была бы преданной женой. С такими ничего не страшно, даже смерть.
— Ну что, дорогой, смотришь,— наклонился над ним Савка.— Задыхаешься... Погоди, я сейчас открою окно. Камера проветрится.
Он залез на стол — две широких толстых доски,— вытащил из-за решеток тряпки. В камеру ворвался ветер. Под потолком закружились белые колючие снежинки.
Цыган кричал сверху, как с неба:
— Ой, завируха!.. Метет, света белого не видно. Ежели не потеплеет, замерзнем.
На него закричали:
— Затыкай окно! Надумал совать нос во двор — мороз откусит!
— Хлопцы! — завопил цыган. Повернувшись лицом к камере, он махал руками. Никто не понимал, что с ним произошло.
И вдруг сквозь разбитое окно в камеру ворвался гул винтовочных выстрелов. Кто-то обрадованно закричал:
— Браточки! Наши!
Этот крик вывел Самороса из забытья, Он протягивал руки к людям, просил:
— Помогите мне, помогите.
Тот же цыган и еще кто-то помогли Саморосу подняться за стол. Он ухватился руками за решетку, припал лицом к холодным прутьям.
На заречный луг высыпали из леса лыжники: Саморосу показалось, что он видит на шапках красные звездочки.
Лыжники разделились и, как два рукава реки, охватывали черный остров — тюрьму. И кто-то с криком уже стучал в двери кулаками.
35
В декабре бушевали метели с морозами. В лесу ни пройти ни проехать. Тут даже в дни затишья — метель: вековые косматые ели под порывами ветра осыпают на землю мелкие снежинки.
Хатенку по самую крышу надежно прикрыла толстая шапка снега. Люди сидели в ней, как в берлоге. Дымную печку топили ночами, пока она не раскалялась докрасна. По хате медленно плыло душное, влажное тепло, изморозь неохотно оттаивала по углам, на потолке и падала на пол крупными холодными каплями.
Днем редко выходили во двор. Тышкевич строго берег это последнее пристанище от чужих глаз.
Изредка, когда ветер мгновенно заметал человечьи следы, отряд ходил в далекие деревни. Возвращались нагруженные салом, хлебом. Петляли по лесу, чтоб сбить с толку немцев, если они вздумают нагонять отряд по следу. Каждый поход — маленькое оконце в большой мир человеческих страданий и радостей — заставлял судорожно сжиматься сердце. Однажды они пришли на одинокий затерянный в поле хутор, Бондаренко долго стучал в дверь озябшими кулаками. Никто не открывал. Тогда Малаховский двумя ударами приклада сорвал с крючков дверь; толпою ввалились в хату. Бледный луч фонарика в руках Варачкина скользнул по черным, закоптелым стенам, остановился на перепуганных детских лицах.