— Почему не открывали? Разве мы звери? — спокойно начал Тышкевич, смутившись при виде детей, прижимающихся к матери.
— Немцам бы она сразу открыла.— Прусова прошлась по хате, остановилась возле кровати.— Хлеб давай, нечего трястись.
— Где я вам возьму?.. Нет у меня хлеба.
— А мы сейчас проверим,— сказал Аркадий Дайка.— Посвети, Варачкин.
Хлеб лежал на полке, пять круглых буханок.
— Что вы это делаете, люди, сироток моих грабите! — Женщина рванулась к Аркадию Дайке.
И тогда под ноги Аркадию бросились дети. Тышкевич, почувствовав жалость к ним, закричал:
— Отдай, отдай, говорю, хлеб!
Аркадий, выпустив из рук мешок, удивленно спросил Тышкевича:
— А мы как? От голода умирать, что ли?
Прусова после недолгого молчания подошла к женщине, взяла из ее рук мешок, вытащила оттуда две буханки, положила на скамейку.
— А это нам останется, ясно? Немцы с тобой не делились бы...
Женщина, задыхаясь от злости и возмущения, визгливо запричитала:
— Сука, приблуда кобелиная, тебе на детей плевать, стреляй меня и их!..
Тышкевич, положив на скамейку остальные буханки, вытолкнул Прусову в сени.
Только в последней хате им дали хлеба, луку и несколько кусков соленой баранины. Старая, тучная женщина, складывая продукты в мешок, просила Малаховского, приняв его за старшего:
— Только, ради бога, не говорите, что я сама вам отдала. Со света сживут меня наши: сами скряги и других такими делают. А у меня свой где-то воюет, как же вам не посочувствовать.
В лагере Тышкевич решительно сказал:
— Хватит, хлопцы, по хатам ползать. А то и правда, как у Фурманова: "Белые грабят, красные тоже приходят... берут..."
— А как ты думаешь жить? — возмутилась Прусова.— Мужик всегда такой. Пускай лучше сгниет, чем кому-то отдать.
Прошло две недели. Тышкевич в эти ночи почти не спал. Мучительные мысли не оставляли его ни на минуту. Припоминая свою деятельность за последние пять месяцев, он понимал, что потрачено много сил и нервов и хоть сделано тоже порядочно — чего-то не хватало.
Однажды он вышел во двор подышать морозным воздухом. Ветер к ночи немного утих, и омертвевшие деревья в лесу под тяжестью снега низко склоняли свои ветки. В просветах между деревьями блестели яркие мигающие звезды, а Млечный Путь выстилался радужным поясом. Еще вспыхивали на северо-востоке редкие огненные сполохи. Они были похожи на зарницы в погожие августовские вечера.
Тышкевич вдруг услышал глухую, как рокот далекой грозы, канонаду. Он не поверил своим ушам. Снял шапку и тогда более отчетливо услышал знакомый орудийный говор.
— Стреляют!.. Наши стреляют...
Канонада слышалась и днем. Бои, вероятно, шли на Двине. Где-то горели деревни и стонала от взрывов земля.
По сведениям месячной давности, в Пышниках стоял немецкий гарнизон. Тышкевич решил обойти его справа, перейти по льду речку Косплянку, а уже потом повернуть на северо-восток.
Бондаренко было возразил: хотел идти напрямик, огибая Пышники слева. Справа начинались непроходимые смоленские леса с болотами и вечно не замерзающими полыньями.
— Запутаемся мы там, хлопцы, как пить дать заблудимся.
Малаховский пошутил:
— Мы, Платон Федорович, по азимуту пойдем, будь спокоен — не заблудимся. Слышишь, как фронт грохочет. А ночами зарево осветит. У нас теперь верный азимут, огненный.
Шли по снежной целине, по пояс проваливаясь в снег. Пройдя версты две, увидели хуторок. У порога хаты стоял старик. Подслеповатыми глазами он присматривался к партизанам, спрагивал:
— А кто же вы, к примеру, будете? Что-то не узнаю вас. Может, из других деревень полицаи?
Малаховский хохотал.
— Неужели похожи? Ты, дед, присмотрись получше.
Старик щурил глава, время от времени подтягиаая холщовые штаны. Из-за трубы за вошедшими следила женщина, лет на двадцать моложе хозяина.
— Кто знает, чьи вы? — продолжал старик.— Теперь всякий народ ходит по свету...
— Про партизан что-нибудь слыхал?
— Когда стояли немцы — слыхал. Но своими главами не видел.
— Ну вот, дед, и смотри. Нравятся?..
Ребята посмеивались над стариком. Тот не понимал, шутят они или говорят правду. Тышкевич оборвал этот слишком шумный разговор: