Коршуков все вышагивал по комнате: вдоль, поперек, по диагонали. В лунном свете он казался высоким, неуклюжим и страшным, как привидение.
"Нехорошо получилось,— продолжал рассуждать Чабановский.— Семь мужчин, а в разведку женщину послали. Вот, черт побери, джентльмены. Лучше бы Леньку отрядил, этот из любой беды выкрутится. А может, зря волнуемся. Могла же она задержаться. Факт, могла. Все равно гадко... Бегает, как волк в клетке".
В другой половине хаты спорили хозяева. Гулкие шаги Коршукова мешали слушать, о чем препираются старики. Хотя это и неважно. А что важно? Война. Пусть ею черт подавится!"
— Я все понимаю, Станислав Титович,— заговорил он.— Виноват безусловно я, и ты себя не казни. Мне тогда взбрела в голову эта мысль. Думалось, женщине будет легче пройти через гарнизоны... Давай закурим, Станислав Титович...
— Не хочу. — Коршуков стал ходить еще быстрее.— Прощать человеку — это очень великодушно. Знаю. А самому себе разве простишь?
Он сел возле Чабановского. Руки зажал между коленями. Чабановский прикурил самокрутку, поднес Коршукову, насильно сунул в рот.
— Кури, чудак человек... Казнить себя тоже легко.
— Думаешь, я себя караю? Род людской — вот кого. До чего же подло устроен мир. Да ты не удивляйся. Думаешь, тот, кого мы тогда в лесочке шлепнули, с радостью на эту аферу бежал? Скрутили его в бараний рог и сунули, как рака в кипяток. Мы его шлепнули, а тот, кто его посылал, ищет нового.
— Погоди, погоди,— остановил его Чабановский,— ты ведь не стал сволочью, как тот, а тебя ведь вербовали.
— Вот, вот,— подхватил Коршуков,— почему мир так устроен, что человек не может собою распоряжаться? Почему я должен от кого-то зависеть?
— Ну и загнул! — возмутился Чабановский.— Мир теперь сам себя отстаивает в борьбе с фашизмом. А фашизм — это самая оголтелая диктатура монополистического капитала против рабочих.
— Политграмотой хочешь меня доконать. Давай, давай,— согласился Коршуков.— Только я тебе, Александр Никифорович, вот что скажу, по-свойски, по-мужскому. Непорядок это, когда более сильный заставляет слабого делать то, чего слабому не хочется. А по какому нраву заставляет? Ты когда-нибудь об этом думал?
— Я тебе сейчас объясню...
— Знаю, что ты скажешь. Отечество. Обязанность. Честь. Слов таких много. И каждый народ считает, что его отечество лучше, его честь выше. А того не понимает, что несколько политиканов весь мир баламутят. Дать бы им по шапке. Не мешайте нам жить.
— Умора с тобой, Коршуков. Совсем запутался,— от души засмеялся Чабановский.
— А может, не я, а весь мир в трех соснах запутался? Ну, ты мне скажи, разве хоть один народ хочет войны? Да на кой черт она ему.
— Ну, мы-то знаем, за что воюем.
— Да я не про данную ситуацию, а вообще. — Коршуков широко развел руки.
— Иди ты!.. Знаешь, Коршуков, послушаешь тебя, анархист ты махровый, вот кто. И говоришь так потому, что Ядвися пошла на связь и пока не вернулась. А сам ее за оружием в Хвальковичи посылал и за мной тоже.
— А по какому праву?
— Ну, знаешь, по праву советского человека, по тому праву, что кто-то должен объединять людей, поднимать их на борьбу за лучшую долю. Что ж, по-твоему, командир не имеет права бойца в разведку послать? В атаку не может поднять? Так, знаешь, мир, действительно, черт его побери, куда бы докатился.
— В коммунизм докатился бы,— спокойно сказал Коршуков.
— А это уж наивно. Утопия. Были такие философы — так же, как ты, мыслили.
— Значит, были? — сокрушенно спросил Коршуков.— А я-то считал, что первым до этого додумался. Ну и что они?
— Ничего. Лопнула их утопия. Все живое, Станислав Титович, в муках рождается — новое общество тоже. За коммунизм надо бороться, по-божьему велению он не появится. Понял?
— Понял. Только, брат, все равно мир не на ту колодку сделан. Тесно.
Чабановский решил обучать Коршукова элементарной политграмоте. Тот слушал внимательно, но только часто поражал своего учителя неожиданным и, казалось, наивным вопросом. Тогда разгорался спор, который мог продолжаться часами.
Они сидели у окна, поглядывая на луг и серенькие кусты над речкой. За рекой, километрах в семи, виднелась Длинная, раскинутая по шоссе деревня Глинище. Солнце ужезашло, и быстро вечерело. Только на западе все еще горела кромка неба.
Послышался далекий треск пулеметов, и не успели они опомниться, как в Глинище вспыхнул пожар. Они выбежали во двор, забыв о предосторожности. Хозяин уже стоял во дворе.