В то время Вера уже работала секретарем. Ездила с Никитой по деревням сельсовета, взыскивала твердые задания, засыпала семенные фонды, помогала Саморосу создавать колхозы.
Однажды они возвращались поздно. Сельсоветский конь стриг ушами, весело шагал домой. Саморос курил. От встречного ветра летели в ночь яркие искорки. Вера, исподлобья наблюдая за Саморосом, любовалась в отблеске цигарки его сухим, словно высеченным из камня лицом. Ей хотелось прижаться к этому сильному человеку, но было страшно об этом даже думать. Вот полети телега под откос — Никита, наверно, ухватился бы за Веру, постарался бы удержать. Но телега шла спокойно, Саморос сидел слегка откинувшись, свесив ногу с грядок.
— Слышала, что о нас плетут? — Саморос бросил цигарку, ветер подхватил искры и понес их через канаву в кусты. — И на что только классовый враг не идет, чтобы опоганить наше дело!.. А мы, назло ему, дружим, как солдаты. Какой же ты коммунист, если у тебя гайки по всем статьям слабо завернуты! И любовь эту слюнявую паны и буржуи от нечего делать выдумали. Гони ее от себя, Вера, она заминка нам, а не помощница. А дружбой дорожи. Дружба — это знаешь, что такое...
И умолк так же неожиданно, как и начал. Догадывался ли он о Вериных чувствах или просто так, услышав очередную сплетню, захотел высказаться перед Верой?
Но с Саморосом она согласилась. Осилила, задушила любовь.
Где теперь Саморос? Едет где-нибудь на старой сельсоветской лошади, убегает от войны. Два дня назад вот по этому шоссе он уехал на восток, сурово, по-солдатски простившись с Верой.
Шоссе обезлюдело. Придорожные березы печально свешивали свои длинные ветви, взбегали на пригорок, исчезали за ним.
Вера остановилась на шоссе и смотрела, как горит город, озаряя небо багровым заревом. Густой черный дым под легкими порывами ветра огромной тучей плыл на восток. Пусто и неуютно вокруг, ни огней, ни людского шума. Словно вымерла земля и в последнем издыхании догорает город.
Вере не терпелось поскорее начать подпольную деятельность.
Еще идя из леса домой, она наметила людей, с которыми можно будет поговорить, кого привлечь к работе. Таких, которым Прусова доверяла, набралось немного.
Она свернула с шоссе, чтоб пройти в деревню напрямик через колхозную ферму. Над черными угрюмыми тальниками, тянувшимися по обеим сторонам тропинки, синело небо, а в нем, низко над горизонтом, ярко светила мигающая звезда.
Вера шла осторожно. Услышав впереди себя гулкие тяжелые шаги, отступила за куст. Человек натужно сопел и что-то бормотал.
Совсем невдалеке вспыхнул огонек цигарки, потом появился человек, а за ним еще кто-то. Вера вышла на тропинку.
Человек остановился и, как ей показалось, испуганно спросил:
— Кто тут?
По голосу Вера узнала Архипа Сысоя и, подойдя ближе, увидела, что он ведет на поводу корову и лошадь. "Откуда ведет?" — удивилась Прусова.
Архип затянулся цигаркой. Ярко вспыхнув, она осветила Верино лицо.
— А я думаю, кто так поздно ходит, — проговорил Архип. — Тоже на ферму бежишь? Торопись, не то расхватят весь скот. Там уж мало путного осталось. Телята да жеребята...
Вера хотела обойти Сысоя, не вступать с ним в спор, помня наказ Гадая, но Архип преградил ей дорогу.
Вера зло подумала: "Ах ты, гнида, кулак разнесчастный, тянешь колхозное!.. Рад, что немцы придут, Подожди, мы еще тебе припомним..." Сысой немного помолчал.
— Иди же, не то разберут...
— Мне колхозное не нужно...
— Тебе оно, может, и не нужно, а матери пригодится.
Вера чувствовала, как ее начинает разбирать злость, даже в висках закололо.
— Вы хоть дорогу уступите, — сдерживая себя, проговорила она.
— Можно и уступить... Мы привыкли уступать. Когда-нибудь и ты научишься этому. Смотрю я на тебя и хоть лица не вижу, а знаю, что ты зеленеешь от злости. А чего?
Вера молчала, хотя ей так и хотелось высказать Сысою все, что думала о нем. "Забыл, — думала она, — как до самых морозов пасла твоих коров, как работала на тебя день и ночь, а ты еще матери жаловался, что лентяйка. Былое вспоминалось отчетливо, вызывало обиду и злость.
— Не тебе злиться надо, а мне, — продолжал Сысой. — По твоей милости когда-то три года отсидел. А за что?
И тут уж Вера не выдержала:
— Мало тебе тогда досталось... Пытался советской власти навредить и хотел, чтобы она все терпела... Ты ее отродясь не любил...
Сысой, казалось, растерялся, потом бросил далеко в кусты окурок.
— А за что мне любить ее? Она таких, как ты, согревала. Я, может, всю жизнь этой ночи дожидался, когда заберу свою коровку, лошадку и опять хозяином стану.
— Подожди, ты их еще назад поведешь, как миленький поведешь.
— Ты мне теперь не грози. — В голосе Сысоя слышалась уверенность. — Хватит, надрожался из-за вас.
— Смотри, расхрабрился! Все равно врагов мы скрутим...
— Кто это мы? Не ты ли? Не жалел бы я твоей матери, завтра бы тут тебя не было...
Потянув повода, он прошел мимо растерянной Веры. Она, отойдя в кусты, едва удержалась от слез, бессильная против этого кулака, врага, который над ней издевается.
В деревню она не пошла. Вернулась домой.
— Мама, — разбудила она мать, — я, видать, дома не останусь. Пойду к тетке. Если будут спрашивать, где я, скажешь — ушла с беженцами.
Она сидела в хате, к чему-то прислушиваясь, напряженно думая о встрече с Сысоем. "Надо же было встретить этого паука!.. Теперь будет мстить... Ну и пусть. Очень я его испугалась! Хоть высказала ему все, что думала. Пусть знает, что мы, коммунисты, от своих слов не отрекаемся".
И, уже совсем убежденная, что поступила правильно, попрощалась с матерью.