Ему снова дружно аплодировали.
Тышкевичу казалось, что он слышит эти аплодисменты (это по вершинам деревьев прошелся ветер), но теперь они вызывали не радость, а боль и стыд. "Что думают теперь те мальчики и девочки, которые так дружно аплодировали? Возмущаются? Презирают? Ненавидят? Разве я виноват в том, что произошло? И кто виноват..."
Тышкевич хмурился, стараясь спокойно разобраться в промахах первых месяцев войны, словно ему надо было держать ответ перед бывшими своими учениками за все, что происходило на свете.
— Я так думаю,— оборвал его мысли Валенда.— Наша армия отходит за Днепр. Рубеж, брат, в стратегии главный козырь. А на Днепре немцам дадут под ложечку, вот увидишь. Да и к тому же из-под Ленинграда ударят наперерез. Как пить дать ударят. Балтийские матросики — это тебе не пехота.
Валенда стоял на коленях, чертя на выгоревшей траве план. В его согбенной фигуре было нечто потешное, вызывающее улыбку.
— Давай, давай, стратег,— подзадорил его Тышкевич.— Теперь все в стратегию бросились. Самая модная наука... А немец прет.
— А ты не смейся.
В чаще что-то треснуло. Оба круто повернулись. Кто-то шел, осторожно раздвигая ветви. Появилась Прусова, секретарь Жиженского сельсовета. Присев рядом с мужчинами, она долго обмахивала потное лицо березовой веточкой...
— Ну, что нового? — спросил Тышкевич.
— Все уже эвакуировались. Забежала в райком — никого.
— Оно и так видно,— оборвал ее Валенда, а сам подумал: "К нашему берегу ничего путного не пристанет. Кому лодки и барки, а нам мусор и палки. Хотя бы уж бабу ладную прислали, а то черт знает что..."
Прусова действительно была некрасива: прямые жесткие волосы вылезали из-под косынки, на рябоватом лице виднелись потеки от пота, рот широкий, шея длинная, грудь плоская.
Тышкевич сел, по-татарски поджав ноги, провел ладонью по голове. Веру он знал давно. Три года учил ее в Жиженской школе. И оттого, что это была его ученица, которую он и нынче считал девчонкой, и оттого, что Вера еще в школе отличалась живым умом и сердечностью, ему захотелось разделить с нею свои тревоги.
— Что ж это, Вера? Все отступают... а мы остаемся.
В карих, почти черных глазах Прусовой блеснули огоньки.
— Паникуете, товарищ Тышкевич?!
Валенда усмехнулся. "Такая что хочешь приклеит. Да и ему не следует так говорить. За подобные разговоры по головке не погладят".
Тышкевич и Прусова спорили. Прусова говорила громко, страстно, словно выступала на митинге. Тышкевич же, словно читал лекцию, спокойно, уверенно.
— Я знаю только одно,— краснея, кричала Прусова,— СССР не Польша и не Франция. У нас два с половиной миллиона коммунистов, пять миллионов комсомольцев, и каждый с гордостью умрет за Родину. Немцы никогда не смогут приблизиться к Москве. Может, теперь наши войска уже подходят к Берлину. А вы паникуете...
— Ты только не кричи, Вера. Ты не в сельсовете, а в лесу... Что ты болтаешь о Берлине, когда мы отступаем... сдаем город за городом, целые области. Да и только ли области...
Прусова сжала зубы, уперлась руками в колени.
— Какая вы, однако, сволочь, Иван Анисимович. Такое вы знаете, как называется? Предательство!
— Это же между нами,— несмело проговорил Валенда, думая над тем, какой линии ему держаться, если эта одержимая расскажет об их разговоре Галаю,
Прусова набросилась на Валенду:
— Как же вы воевать намерены, ежели уж теперь сомневаетесь? Сегодня ошибки ищете, а завтра, может, к немцам побежите?
Спокойный, сдержанный до этого Тышкевич вскипел:
— Слишком много на себя берешь, Прусова. Я не сомневаюсь, а хочу... хочу все осмыслить своим умом, чтобы знать, что людям говорить. И ты не имеешь права сволочью меня обзывать.
Прусова исподлобья смотрела на Тышкевича, терпеливо ожидая, пока он кончит оправдываться. Тышкевич наконец умолк и вытер платочком вспотевшую лысину.
— Затем и сказала, чтобы панику не поднимали. С другими я бы не так говорила.— Она вынула из кармана браунинг.
Валенда ужаснулся. Такая застрелит и глазом не моргнет... А Тышкевичу, казалось, Верина резкость понравилась.
— Ты права, Вера, теперь не время искать причину неудач. Но знала б ты, как горько и как больно! Недоедали, недосыпали, ходили разутыми и раздетыми, голыми руками страну из пропасти вытаскивали и вытащили, а теперь все дымом, все прахом идет... Когда утром увидел, как загорелся город, хотел пулю себе в лоб пустить.
— Думаете, Ленину легче было, когда Деникин к Москве подходил?