Народ отучают любить Родину постоянным унижением от имени Родины, глумлением над прошлым — нашей историей, — глубоким равнодушием и презрением к участи беспомощных и слабых. Россию превращают в объект раздела, но сначала хотят привести в состояние недвижимости — обессилить народ, изнурить неизбывной нуждой, превратить в червей, поглощенных лишь заботами о пропитании…
Этой книге я подчинил жизнь. Печатался мало, да и не печатали, надо было льстить, угождать режиму; впрочем, и нынешняя демократическая пресса (конец 1991 г. — начало 1992 г.) избегает печатать все, что как-то шершавит новых вождей от демократии. Я весь ушел в «дело», с осени 1959-го уже совершенно сознательно (сразу после своего первого чемпионата мира по тяжелой атлетике в Варшаве). Повернул меня к этому «делу» революционер с еще «царским» стажем, эсер-максималист, после большевик Гронский Иван Михайлович, человек, беспредельно преданный ленинизму.
По мере работы сужался круг товарищей. Не оставалось ни времени, ни сил на обычную жизнь, тем более очень скоро разработки углубились в совершенно заповедные и запретные темы. Я должен был очень много читать, а главное — искать и встречаться с участниками тех событий. Литература же на все подобные темы была уничтожена на корню, да и свидетелей из того времени «женевский» гребень вычесал безжалостно.
Ближе к 80-м годам, когда в сознании уже складывалась книга, я умышленно взялся сворачивать знакомства, сознавая, что этой публикацией нанесу близким вред. Это вызывало непонимание, зачастую упреки в зазнайстве или неблагодарности. Но лучше упреки, нежели сознание своей вины…
Жизнь вокруг была странной. Было несравненно больше людей, которые соглашались на жизнь в бесчестье, лихоимстве, притворствах самого разного свойства. Для тех из них, кто хоть как-то догадывался о моей работе, я представлялся… придурком.
И впрямь, на что я мог надеяться?.. «Психушку», преследования… Это же идиотизм — соглашаться на это добровольно, да к тому же при отличной возможности «хапать» — ведь такое спортивное имя!
А я упрямо работал, подвигая цель-несчастье своей жизни. Книгу я решил напечатать в любом случае, как только она сложится, а план ее уже вырисовывался. Нет, не все было гладко. Временами меня охватывали бессилие и отчаяние…
Я писал в отчуждении, один… Ни с кем нельзя было поделиться находками, готовыми главами…
Годы проклятого одиночества. Они уже складывались в десятилетия…
Я выпускал другие книги, писал статьи, но настоящая жизнь таилась (именно таилась) в другом, я никому не смел о ней сказать… А эти книги, статьи должны были давать литературный тренинг и обеспечивать существование…
А обычная, невыдуманная жизнь шла рядом. Заманчивая, прекрасная жизнь без выдумок, единственная, неповторимая; в ней любовь, солнце, женщины, шелест шагов в траве, смех, признания… Все-все призраком скользило рядом, всего лишь рядом, не задевая меня. Я все время говорил себе: закончится эта работа, и я смогу жить без этого долга-колоды…
Сколько раз я слышал:
— Что ты можешь изменить? Всем все известно — и за это класть жизнь? Пока народ не проснется, вы здесь разобьетесь, а ничего не сделаете. Он же вас и слышать не хочет, отвернулся. Кому нужен Сахаров? Бьется один, а народ глух. А ты чего добьешься? Здесь никто не сдвинется, народ с ними; смотри на партию: она же их гнет к земле, а они ее чтят… Брось свои глупости…
Очень похожее я слышал бесконечное число раз, после этого могли не только опуститься руки — жить не хотелось, мысли о людях были тяжелыми и мрачными.
Я возражал, не мог не возражать, потому что верил. Но я видел ненужность своих слов. Мы вообще все говорим на разных языках, а еще чаще — просто не слышим друг друга.
В общем, я укреплял окружающих в мнении, что я настоящий придурок, мучаю себя и близких. Близких я, правда, не мучил — они почти сразу отпали от меня, а позже стали предавать. Я познал все виды измен и вероломства. В этом жестком, рациональном мире — кому я нужен был со своими мечтами?..
Времена круто и неожиданно изменились. Теперь мои знакомые возвращаются из поездок в Канаду, США, Швецию и еще Бог весть откуда. За столом у них самые вольные речи. Они всё знают, всё предугадывали и всё «то» не принимали. Оказывается, не принимали. А мне по их карьерам и откровенному стяжательству в это как-то не верится.
Одни, самые отважные и бескомпромиссные, шли в лагеря, за ними захлопывались двери «психушек», другие после тюрем кончали с собой, рано сходили в могилу — и все при совершенном отчуждении общества. Пусть меня не переубеждают, было именно так: полное отчуждение общества. Ничтожная горстка людей отзывалась на их мужество.