Это молодое офицерство и патриотически настроенное кадровое офицерство стремились к единению с народом. Они одобряли закон о даровании гражданских прав бывшим нижним чинам и вообще всю послереволюционную обновленческую деятельность властей. Надежды возлагались на Учредительное собрание — оно должно определить статус России. Выборы в собрание были намечены на ноябрь-декабрь того же, 1917 г.
Офицерство ждало от победы революции укрепления дисциплины, сознательности в отношении к воинским обязанностям всех — от рядовых до генералов — и, как следствие, возрастания боеспособности армии. Предстояли новые столкновения с немцами, уже не одну российскую губернию придавил их сапог.
Немалая часть офицерства считала, что именно для закрепления добытой в Феврале свободы прежде всего необходимо сбросить с плеч России Германию и Австро-Венгрию, которые стремились расчленить ее и экономически предельно ослабить и тем самым низвести до положения второстепенной европейской державы.
Что эти опасения имели под собой основания, подтверждают воспоминания немецкого генерала Макса Гофмана — в ту пору начальника штаба Восточного фронта.
«Свергнуть большевистское правительство, на мой взгляд, не стоило бы никаких особых усилий. Для этого достаточно было бы занять линию Смоленск — Петербург, образовать в Петербурге новое правительство, которое должно было бы пустить слух, что наследник цесаревич жив; назначить последнему регента и привезти Временное правительство в Москву. В качестве регента я наметил великого князя Павла, с которым главнокомандующий Восточного фронта (принц Гогенлоэ. — Ю. В.) вступил в сношения… Вся эта комбинация избавила бы Россию от ужасов голода и холода и спасла бы жизнь миллионам людей…»[17]
Существенно проясняют данный факт и воспоминания австрийского министра иностранных дел графа Оттокара Чернина.
«…За последние дни я получил надежные сведения о большевиках. Вожди их — почти сплошь евреи с совершенно фантастическими идеями, и я не завидую стране, которой они управляют. Но нас, конечно, в первую очередь интересует их стремление к миру… Немецкие генералы, возглавляющие, как известно, всю германскую политику, сделали, как мне кажется, все возможное для того, чтобы свергнуть Керенского и заместить его «чем-нибудь другим». Это «другое» (Ленин и большевики. — Ю. В.) заступило его место и желает заключить мир… Исчерпывающих данных об этих большевиках не достать; то есть, вернее, данных очень много, но они противоречивы… Они (большевики. — Ю. В.) зверски угнетают все, что не подходит под понятие пролетариата. Русские буржуазные классы… трусливы и глупы… и дают себя резать, как бараны… было бы правильно не вступать с этими людьми в переговоры, а просто идти на Петербург и восстановить там порядок, но такой силы у нас нет…»[18]
Гофман и Чернин размышляют о более позднем времени — оно наступит через 10—И месяцев, — но сама возможность проникновения врага в глубинно-исконные земли России нарастала с каждым днем. Если у немцев не было такой силы для похода на Петроград и Москву, то у новой власти в России благодаря ее сознательной политике она совершенно исчезла, защищаться было просто нечем, армия под влиянием ленинской антивоенной деятельности распалась в прах…
Все эти безобразия, глумления над здравым смыслом оказались возможны из-за уничтожения культурного слоя русского народа. Только в среде малообразованной, нетребовательной мог процветать сталинизм. Следовало не только принизить общественный разум, сделать его непритязательным, ограниченным и агрессивным, но и обескровить общество. Тогда возможен сталинизм, объяснимо все это восхищение дремучими насильниками, полуграмотными хозяевами жизни…
В этом Отечестве можно поносить Сталина и вообще любого генсека, но Ленина — не «моги». Это понятно: без утопии Ленина уже вообще все — одно безобразие, никакого человеколюбия, один террор и нужда.
Поэтому все, кто честят Сталина и других генсеков, — это люди безусловно стоящие, патриоты. А вот ежели на Ленина тебя заносит и видишь в нем корень зла, то ты уже злодей.
Старый эсер говорил мне в 1961 г. о Ленине и победе большевиков: «Они победили, потому что всё и всем обещали… а потом ничего не стали выполнять. Им поверили, а они и не собирались выполнять. Им надо было пробиться к власти — не было того, чего бы они не наобещали. Изнанкой революции была совершенная безнравственность».
В полку, где служил Оськин, насчитывалось приблизительно 60 офицеров; шестеро или семеро из них (старых кадровых) сразу повели себя контрреволюционно, к ним примкнули и несколько молодых офицеров. Все же остальное офицерство приняло революцию, и приняло горячо, с верой. Безусловно, какая-то часть его заняла выжидательную позицию, но таких были единицы. В общем же, свыше двух третей офицеров одобряли свержение монархии. Так было в марте — апреле 1917 г., еще до преследований и убийств офицеров.