Это было как раз тогда, когда закончилась моя эпопея с карьерой скрипача. И такой совет очень даже отвечал твоим желаниям. Тебе все же по-прежнему хотелось сделать меня знаменитостью… И ты, никогда спортом не интересовавшаяся, сначала хотела отвести меня в футбольную спортивную школу, потому что кроме футбола и фигурного катания не знала, наверное, ни одного вида спорта. Фигурным катанием твоя младшая сестра занималась, что-то там застудила себе на льду и потом многие года мучилась от разных болезней. Это был опыт, который ты учла, и фигуристом меня сделать не пожелала. Выбрала футбол… Потом кто-то сказал тебе, что в нашем городе даже серьезной футбольной команды нет, есть только хоккейная, зенит славы которой уже прошел, и ты стала узнавать, где в нашем городе «делают» знаменитых спортсменов. Оказалось, у нас была чуть ли не лучшая в стране школа дзюдо… И тогда ты отвела меня туда…
За это тебе, мама, спасибо большое. Знаменитостью я и здесь не стал, у меня даже стремления к этому не было, хотя по характеру был упорным и терпеливым человеком и умел двигаться к цели, но стал хотя бы мастером спорта, физически крепким парнем, умеющим и за себя постоять, и за других, если в этом случается необходимость… И характер у меня воспитался в дополнение к тому, что я сам в себе воспитывал в противовес твоему воспитанию. И именно это сыграло важную роль, когда я захотел попасть в спецназ ГРУ… А вот что я попаду в спецназ ГРУ, ты, конечно, никак не рассчитывала. Ты хотела видеть меня раз уж не музыкантом или спортсменом, то хотя бы экономистом. И заставила меня поступить в университет на экономический факультет. Но я, став к тому времени уже почти взрослым и научившись внешне слушаться тебя, но поступать по-своему, не хотел быть экономистом. Мне совсем неинтересны были финансы и все, что с ними связано. Карьера банкира меня совершенно не интересовала…
И я поступил по-своему…
Не спросив твоего согласия, чем, конечно, доставил тебе боль…
Кажется, в небе начались неполадки…
Вертолет снижался все сильнее, а в салоне становилось все темнее, потому что слабые потолочные лампы осветить весь салон были не в состоянии. Они и не предназначались для того, чтобы пассажиры могли читать во время полета.
Разговоров слышно не было, но ощущение при этом было такое, словно обеспокоенный ропот пробился через шум двигателя. И я тоже почувствовал себя неуютно. Потом торопливо прошел в хвостовую часть, к самым выдвижным грузовым дверям, один из членов экипажа. В руках какой-то прибор нес, а на голове у него светился налобный светодиодный фонарик. Назад, в кабину пилотов, вернулся почти бегом…
За ним к кабине пилотов пошел и старший лейтенант Воронцов, командир смененного с перевала взвода, – тоже пожелал выяснить обстановку. И выглядел старший лейтенант слегка обеспокоенным и сосредоточенным. Впрочем, у него, насколько я помню, всегда такой вид, и это мало о чем говорит. За старшим лейтенантом поднялся, перекрестился и двинулся туда же высокий священник с козлячьими глазами. За священником, обменявшись несколькими фразами с сослуживцами, пошел к пилотам и тот из офицеров-погранцов, что вез беременную жену.
Мы все следили за этими перемещениями внимательно и настороженно. Настороженность уже в воздухе внутри вертолета повисла и была тугой и тяжелой, ощутимой…
Я тоже беспокоился, хотя и не слишком. Наверное, у меня мысли были другим заняты, и потому я не боялся грозы, что громыхала где-то рядом. Но все же следил глазами за происходящим, как следил бы любой другой на моем месте…