Завороженные слушатели не решались перебивать этот рассказ…
— Ничто не похоже так, — продолжал он, — на непостоянство человеческой натуры, как поведение волка. Он уходит в отрыв от собак, утоляет жажду, чтобы восстановить силы, и все начинается сначала. Он может бежать по пятьдесят лье без остановки и выдерживать такой темп в течение трех дней. Да, мои дорогие, это высшая школа охоты, предприятие, полное опасностей, не сравнимое ни с чем и каждый раз необычное. Кто мне докажет обратное? Я вспоминаю — это было прекрасной зимой в годовщину Коммуны, — в Бросельянде…
Теперь уже не волка Бросельянда, а его самого гнали дьявольские собаки. Усы его топорщились по-боевому, глаза сверкали, он раскраснелся, голос его стал глубоким, интонации завораживали — забыв все свои обязательства и решения, он наконец «сел на своего конька». Он воскресал на глазах слушателей. Он начинал жить вновь! Все, кто сидел за столом, испытывали сейчас одно чувство: господин де Катрелис великолепно доказал, что он вовсе не изменил своей страсти к охоте. Увы! Мадам де Катрелис не разделяла этого восхищения, но она…
* * *Когда они остались одни, она ни в чем не упрекнула его, не сделала ни малейшего намека на произошедшую в нем перемену. Смущенный ее молчанием, страстно желая, несмотря ни на что, ее успокоить, он рискнул спросить:
— Я не слишком удивил всех сегодня вечером?
— Почему, мой друг?
— Я не должен был, наверное, говорить так долго?
— Но это же был импровизированный обед, собрание охотников, что позволяет некоторые отступления от этикета.
— Вы считаете? Мне кажется теперь, что было бы лучше, если бы я был сдержанней.
— Нет, вы рассказываете очень хорошо.
— Вы действительно так думаете? В таком случае, это полбеды.
— Вы были, быть может, немного резки с нашими друзьями, называя их «барышнями»…
— Ну и что! — бросил он. — Их бахвальство, в конце концов, вывело меня из терпения… Я чувствовал себя волком среди собак!
— Волком среди собак? — повторила она.
— Да, иначе, моя дорогая, разве я смог бы сдержаться и не огрызнуться?
16
Прошло еще десять дней. Господин де Катрелис сохранял полное спокойствие. Он получил второе письмо от мэра Пэмпонта с рассказом о причиняемом волком ущербе и с новым призывом «к властям округа». У него хватило решимости не отвечать на него. Но его видели ходящим взад и вперед по коридорам Бопюи и что-то ворчащим себе под нос. Обеды проходили, как правило, в полном молчании. Когда Бланш садилась за пианино, он застывал в неподвижности, глаза закрыты, руки сжаты. Музыка потрясала его. Однажды вечером, когда она сыграла «Охоту» Листа, он чуть было не кинулся прочь из комнаты, настолько темп музыки, перемежаемый мотивами охотничьих рожков, взволновал его. Однако «Мадам из Муйерона» не отчаивалась. Она планировала широко отпраздновать Рождество, на которое должны были собраться дети всех Катрелисов и деревенские ребятишки. Вынашивая эти планы, бедняжка советовалась с каждым. Господин де Катрелис согласился со всеми этими доводами без всяких возражений и желал только одного: чтобы ему не морочили голову «из-за этих пустяков». Он вел себя настолько лояльно, насколько мог. Жареный хлеб с маслом по утрам, чай в пять часов, обед, сервированный серебряной посудой, вино в хрустальных графинчиках, разговоры под лампой о высокомерии «Выдры», его мелочности и душевной пустоте, которую не спрячешь под высокопарностью, об игре Бланш на пианино, о лужайке, подстриженной, «как голова щеголя», о деревьях, искусно рассаженных, о приглашении новой прислуги, о посещении патронесс, о мелких помещиках — ханжах и невеждах, о кюре, который тщится быть буржуа и дворянином одновременно, и наконец о том, что пора наконец перестать впустую проводить свои дни — вот уж поистине давно пора! Он слушал, слушал, слушал… и переполнялся ядом отвращения к миру этих людей.