— Погода снежная, — пробурчал он, — а дорога дальняя!
— Вам надо пораньше вернуться в Бопюи?
— Нет-нет, мой путь лежит в другую сторону, я отправляюсь в Гурнаву.
— Ах! — воскликнула молодая женщина, и лицо ее сделалось непроницаемым.
— Почему именно туда? — спросил Жан, который был уже на ногах, хотя господин де Катрелис и запретил его будить.
— Меня просили приехать. Один старый волк взялся там разбойничать. Он такой умный, что с ним никто не может справиться.
— А вы надеетесь его убить?
— Жан, ты переписал стихи ведь специально для меня, надеюсь, и я могу взять их себе? — снова заслонился вопросом от вопроса мальчика хитрый старик.
В глазах Жана промелькнула быстрая тень. Его детский рот чуть дернулся.
— Ты знаешь, — сказал господин де Катрелис, чтобы разрядить атмосферу, — спать на твоей кровати — одно удовольствие.
Внук посмотрел на него с таким недетским пониманием, что стало ясно: их навсегда соединила нерушимая связь, называемая еще родством душ.
— Прощай, Жан. Помнишь флюгер в Мэн-Жиро, с инициалами господина де Виньи, переставленными наоборот. «Иди!», в этом девизе кроется весь секрет жизни… Еще раз прощай…
Заржав, Жемчужина взяла с места и понеслась к кронам деревьев вдали. Вороны испуганно вспорхнули, уступая ей дорогу.
Часть четвертая (Финал: аллегро мольто)
18
В синеющем небе светился только узкий серп месяца. Звезды отступили на невероятную высоту. Время от времени одна из них приближалась, пронизывала густой туман, и ее лучи таяли в голубоватом небытии. Однако было почти светло. Тонкий, слабый свет поднимался от земли, очерчивал черные стволы, делил ветви орешника: это был снег. Склоны холмов покрылись белым бархатом. Из-под этой, заботливо наброшенной на землю мантии то тут, то там высовывались последние листья папоротника, кусты, корни, опираясь на которые деревья устремлялись в пустоту небесного свода. Всюду было разлито неподвижное и молчаливое ожидание. Белыми были и ветки сосен, и каждая, сверкая мириадами кристаллов, сгибалась под тяжестью снежной шапки. Белый мех покрывал и разветвления в кронах дубов, ложился каймой на ветви. Тьма в долине постепенно рассеивалась, оставляя за собой глубокий голубоватый шлейф утренних сумерек. Ручейки текли под панцирем из льда, который в свою очередь был погребен под слоем снега. Это безмолвное торжество, грандиозная свадьба неба и земли изменила все вокруг. Геральдические лилии и другие изящные цветы из стекла были рассыпаны повсюду, сверкали венецианские люстры, серебряные канделябры, мелькали белые плащи или перевязи, развевающиеся на невидимых плечах. Все было наполнено радостным, спокойным ликованием, великой поэзией чистоты, удивительной мелодией перезванивающихся льдинок, столь тихой и нежной, что она невольно заставляла замереть все другие голоса и звуки. Иногда к этой мелодии примешивались шепот беседующих между собой душ, стук сердец, опьяненных радостью жизни. Воздух, разлитый над этим великолепием, казалось, был напоен мечтами. Ничто, ни один кусочек земли, ни одна веточка не были обделены украшениями — сияли переливающимися под солнечными лучами хрустальными зубчиками и венчиками; застывшие на морозе водопады превратились в пещеры с прозрачным занавесом над входом. Установился новый порядок вещей: возникли фантастические города, жители которых — задумчивые деревья — усвоили повадки людей: все, что обычно было в них нехорошо или невыгодно освещено, сейчас, в час торжества, расцветало, одухотворенное возвышенной красотой. Ветви обычного терновника сияли, как алмазные диадемы, и эта собрание сокровищ не имело пределов, простираясь вдаль, в стороны, вверх, вниз…
Музыка тишины усыпила всех животных. Белки, забравшись в дупла деревьев, птицы, прижавшись одна к другой в их ненадежных гнездах, кабаны в своих смрадных логовищах, согреваемых их мощным дыханием, лисицы в усыпанных костями жертв и устланных их собственной шерстью норах — все спали. Стало очень холодно, морозный воздух обжигал кожу, забирался в легкие, и хищники предпочитали совсем не выходить из своих убежищ. Совы, примостившись на краешке своих гнезд и уставясь мерцающими золотом зрачками в белую пустыню, дрожали всем своим оперением.
Волк не прятался от холода — просто отдыхал, зарывшись поглубже в ворох веток и сухой листвы. Положив голову на лапы, он прислушивался к стуку своего сердца и звукам в набитой свежим мясом утробе. Он был сыт и потому ни в чем не нуждался, ничего не ждал. Зима сгустила и удлинила его шерсть. Отважный, хитрый, уверенный в себе и дерзкий, благодаря тому страху, который внушал всем живым существам, недостатка в пище он не испытывал. Его кладовая состояла из бесчисленных ферм, рассыпанных по краям леса; на самый крайний случай, про запас имелись еще бродячие собаки, животные, поедающие траву и волочащие свои круглые животы, как тоску в сердце. Они становились жертвенными агнцами чуть ли не по собственной воле.