В палатку начальника я ворвался, как шмель, жужжа о собственной значимости. Без меня-де в операционной, как здесь при Буденном, — хана.
— Познакомьтесь, товарищ Касардин, — невозмутимо предложил бригадный врач, а попросту — главврач медсанбата Канин — профессор, в круглых очочках. Я знал его по Питеру — первоклассный хирург. Тогда он носил пенсне — врач старой закалки, он разбирал на запасные части тела еще в Первую мировую. — Это сотрудник энкаведе (он так и сказал — «веде») Мазурин. Вам следует переодеться и немедленно следовать с ним в штаб.
— Ранен кто-то в штабе? — ничуть не удивляясь постановке вопроса, понимая, что раненый генерал куда важнее раненого бойца — война! — спросил я.
— Вы задаете слишком много вопросов, — заметил «веде» Мазурин.
— Я задал всего один.
— Это уже много. Переоденьтесь и следуйте за мной.
Я скинул передник, халат и попросил бойца принести из той палатки портупею и фуражку.
Настроение Канина мне не нравилось. Он уводил взгляд и делал все возможное, чтобы Веде не стал свидетелем наших товарищеских отношений. Однако стоило Мазурину выглянуть из палатки на улицу, оценивая обстановку, он тут же бросил на меня сияющий из-под очков взгляд, поджал губы и плечи. И сразу же снова стал чужим — Веде возвращался в палатку, принимая из рук бойца скрученную, как спящий удав, мою портупею. На моих глазах он выдернул мой «ТТ» из моей кобуры и, задрав полу гимнастерки, сунул себе в карман галифе.
— Может, и ремни мои заодно донесете?
— За мной.
Мы вышли из палатки, и Веде быстрым шагом направился к стоящей у кромки леса полуторке.
— Забирайтесь в кузов! — крикнул он, сам же, вскочив на подножку, крикнул шоферу: «В штаб!»
Я едва успел перевалиться через борт.
В кузове сидел и безумными глазами смотрел на мир солдатик. Боец Красной армии, он готов был сейчас на все, кроме защиты Родины. Я мог поставить десять к одному, что он в состоянии делирия.
— Штыком не заколи, вояка! — рявкнул я и улыбнулся.
Боец подхватил трехлинейку…
Машина мчалась по рокаде, поднимая столб пыли. Когда шофер тормозил, столб догонял кузов, и мы с бойцом оказывались в сером тумане. На зубах у меня скрипел песок, в глазах появилась резь. Я склонен к конъюнктивиту, но, боже мой, об этом ли сейчас говорить…
В Умань мы заехали через пятнадцать минут. Выпрыгнув из кабины точно мячик, Веде доскакал до кузова. Я спустился, и еще через минуту мы оба подходили к знакомому мне дому на окраине города. Здесь, в бывшей школе с расколотой вывеской, был образован временный штаб. Первый этаж.
У входа — суровый, тяжело дышащий майор. Держа перед собой наган, он втискивал в его барабан патроны. Каждый новый он доставал из кармана. Я пригляделся: на щеке револьвера красовалась сияющая начищенной медью плашка с гравировкой.
— Налево!
Налево. По коридору. Здесь тихо, но стекла уже дребезжат от взрывов. Все двери распахнуты настежь.
«А я говорю, у нас ни сил, ни средств!..» — Я повернул голову на этот крик, но заметил лишь форму цвета хаки.
«От мехкорпусов остались лишь несколько машин, а вы говорите!..»
— Нам сюда.
Наверх — по лестнице.
— Хотите чаю?
Это было первое, что я услышал из уст ожидавшего меня человека.
Я всмотрелся в его лицо.
Этого не может быть…
— Мы проиграли вступление. Или, как говорят писатели, мы неправильно выстроили композицию произведения, — сказав это, он сполз в кресле еще ниже. Теперь я стоял, а он почти лежал. — Нас будут бить и гнать до Москвы. Когда Ставка выйдет из комы — а чем раньше это произойдет, тем лучше, — у нас появится возможность защищаться.
Так же лежа он дотянулся до стоящего перед ним чайника, взял в правую руку. Левой смахнул со стола кружку и посмотрел в нее одним глазом. Второй был зажмурен.
— Чистая, — и налил.
И — придвинул ко мне.
— Да вы сядьте, Касардин, не маячьте… — Сложив на груди руки, он задумчиво посмотрел в окно. Только прибыв с передовой и не успев перестроиться, я испытывал неловкость. Этот человек вел себя так, словно «Травиата» в Большом начиналась только через два часа и он не знал, как их убить. — Как странно устроен мир, доктор… Насколько огромна страна. Как далека Умань от Ленинграда. И вот проходит семь лет, и именно здесь, под Уманью, в котле, который скоро превратится в сущий ад, встречаются двое знакомых людей.