И тут же меня вырвало.
Прямо ему под ноги.
— Юлия Николаевна Птицына, одна тысяча девятьсот девятого года рождения, уроженка города Москвы. Проживает по адресу: Моховая, пять. — Чекист с шумом выпустил дым сквозь влажные, сытые губы. — Да та Юля, та, Александр Евгенич! Что прикажете с ней делать? Она в Лефортове, в ожидании чуда! Сказать ей, что вы спасли случайного знакомого, пожертвовав ею?
Я опустил голову. С носа капает кровь, с волос — вода. Меня трясет.
— Вы находите свое положение смешным? — удивился Мазурин. — Что это вас так развеселило?
Подняв лицо, я беззвучный смех превратил в хохот.
— Это не та Юля!..
Меня развозило от хохота, как от спирта, все больше.
Приняв мое веселье за психопатический криз, Шумов старательно отлупил меня по лицу. Таблетка не подействовала. Других лекарств он не знал. Зато Мазурин по части медицины был более образован. Он просто ткнул меня своей вилкой в плечо. И я сразу успокоился. Все-таки есть у них в комиссариате светлые головы.
Скусив с мундштука папиросы треть, Шумов сплюнул в угол.
За окном гремело с прежней периодичностью. Звенели стекла, когда рвался снаряд гаубицы. За окном шел тридцать первый день июля года сорок первого. А я сидел на стуле в первом декабря тридцать четвертого года.
— Вы невыносимо тяжелый человек, Касардин. Вы глупее, чем я рассчитывал.
— А насколько глупым вы представляли меня изначально?
Не найдя что на это ответить, Шумов ногой допинал стоящий у дверей комнаты табурет до меня и сел.
— Вы обстоятельный человек, Александр Евгеньевич, верно? — заметил он между двумя затяжками. — Поэтому с вами нужно обстоятельно. Давайте же попробуем. Куда нам торопиться и чем рисковать, правда? Куда мы отсюда, на хер, денемся? Здесь только кольцо окружения, посреди которого — вы, свидетель убийства Кирова, и я, начальник особого отдела НКВД. — Присмотревшись ко мне, ища реакцию, он не нашел и вынужден был продолжить: — Какие почести для одного хирурга, верно? Сколько экспрессии и значимости для одного-единственного допроса! Один из руководителей НКВД приезжает на фронт, умышленно оказываясь в кольце окружения, чтобы поговорить по душам с каким-то там врачом… — Шумов рассмеялся. Я видел его острые зубы, они были очень ровные и белые. — Вы требуете обстоятельности, брезгуя разговаривать с человеком, которого вы запомнили по серой шинели и сбитым сапогам.
Он придвинул табурет ближе. Я вообще заметил, что он испытывает ко мне какое-то странное притяжение.
— Освежим в памяти события семилетней давности.
— Я слишком слаб, чтобы ностальгировать.
— Ничего похожего, — отрезал он. — Вы врете. Вы сильный человек. И оттого желание мое разговорить вас утраивается.
Я представил такую картину. Шумова вдруг куда-то вызывает ушедший пару минут назад за водой Мазурин. Тот легкомысленно покидает помещение. За это время я развязываю узлы на веревках, встаю и подхожу к окну. Открываю его, перелезаю и прыгаю вниз. Через час я в лесу. Там, где не слышны разрывы снарядов и не пахнет хвоей… нахожу родник, напиваюсь… и уже здесь, вдали от страха, принимаю верное решение…
— Только попробуй мне потерять сознание!.. — Удар по лицу привел меня в чувство.
Нет, все-таки человек — тварь безнадежно оптимистичная. Я верю в жизнь даже сейчас.
Он встал, еще раз посмотрел на дверь и сунул руки в карманы галифе. Потом перевел взгляд на меня.
— Кажется, вы недооцениваете серьезность ситуации. Зачем бы мне, если дело плевое, тащиться сюда, зная, что могу отсюда не выйти? Я приехал, потому что не сегодня завтра вы окажетесь в плену и будете убиты. Но я не знаю имени и местонахождения человека, который вошел с вами в кабинет в Смольном, когда Киров получил пулю в голову… На суде прозвучало: «Зиновьев сказал, что «троцкисты», по предложению Троцкого, приступили к организации убийства Сталина и что мы, «зиновьевцы», должны взять инициативу дела убийства Сталина в свои руки. После этого заявления десятки тысяч человек исчезли с лица Земли. И я бы так не нервничал, когда бы не сидел передо мной сейчас человек, который может сделать заявление, опровергающее справедливость такого возмездия.
Шумов наклонился и схватил меня за шею.
— И не один он… Их двое! Одного я знаю. Второго — нет. И я сдохну, но выбью из тебя это имя.
Уйдя к столу, Шумов несколько минут покачивался с пятки на носок, разглядывая портрет вождя мирового пролетариата, висящий над столом. А потом развернулся и бросился ко мне.
— И я узнаю это имя, ты понял?!