Поручик достал конверт, вложил письмо, заклеил его. Снова потянулся к колокольчику. Вошедший на сигнал Мефодий молча встал у порога, выжидательно глядя на хозяина. Барин показал ему конверт.
— Помру, приедет племянник из Петербурга, а он обязательно приедет, отдай ему письмо, что я написал. Оно будет у меня в комоде, понял?
— Как не понять, барин. Я ещё не лишился ума.
Барин сурово посмотрел на старого слугу.
— Вот в этом ящике будет оно лежать, — он показал где.
— Только ему отдашь, из рук в руки. Сохрани его.
— Не извольте беспокоиться. Если приедет…
— Никаких если. Примчится. Я ему наследство оставляю. Не велико оно, а всё-таки недвижимость. Сто с лишним десятин леса, пашни, дом. — Он усмехнулся. — И всего-то осталось… Впрочем, это дело ненадёжное — тебе бумагу оставлять. Стар ты стал, из ума уже выжил… Вот, что Мефодий! Поедешь завтра в Верхние Ужи, найдёшь Виссариона, нотария, привезёшь ко мне.
— Исполню, барин. Только вдруг он откажется!
— Это как откажется?
— Так, — замялся Мефодий, а потом неожиданно выпалил: — Ему платить надобно.
— Не твоё это дело. Виссарион мне по гроб жизни обязан. Скажи конюху, пусть тарантас готовит. Ступай!
Когда слуга ушёл, подумал: «Письмо передам через нотариуса вместе с завещанием. Так надёжнее, что оно попадёт в руки племянника. А если не попадёт? Виссарион не чист на руку. Надо придумать другое».
Глава четырнадцатая
Ночной тать
Прошло около двух недель, как Антип вернулся из скита и принёс нерадостную весть, что Изот утонул в трясине. Всё это время он был сам не свой: осунулся, глаза лихорадочно горели, казалось, волос ещё ярче закраснел на голове. На вопросы отвечал невпопад — какая-то неотвязная дума точила его изнутри.
«Убивается по Изоту, — по простоте, свойственной бесхитростным людям, думали Маркел и Прасковья. — Хоть и не был привязан Антип к работнику, а всё ж тот прожил с ними почти год, и ели и спали под одной крышей. Как такое забыть! А каким работником был Изот?! И незлобив, и умён, и до дела охочь». Мельник с женой действительно переживали смерть скитника, может, не столь глубоко, как потерю близкого человека, но по-настоящему, не кривя душой, да её и не перед кем было кривить.
Мало помалу о нём стали реже вспоминать, занятые каждодневным трудом, и считали, что Изот, как божий человек запросто нежданно-негаданно вошёл в их дом, и также тихо ушёл, оставив после себя только хорошие воспоминания да память, что был такой человек под божьим небом. Больше горевали, что не похоронен он по-христиански: сам наведывался на могилки сородичей, не боясь ни холода, ни голода, ни зверей лесных, не иных напастей, а на его последнее пристанище и сходить некому, кроме них, да и некуда — поглотила его топь. Маркел спервоначалу пытался расспросить сына, в каком месте принял смерть Изот, может, сходить, поклониться останкам его — не совсем чужой был, но Антип или молчал, или говорил, что с перепугу точно не запомнил того места — болото есть болото: кочки, осока, мох да кусты.
Лето кончалось. Подбиралась осень — сначала погожими тихими днями, вся в серебристой паутине, в желтизне опавших листьев, в дремотности воды на запруде, в прозрачности и стылости воздуха, потом небо заволакивало густыми тёмными тучами, чаще шли дожди, холодные и тоскливые, черня траву и облетевший лист с деревьев, лес пустел, и ветер пронизывал оголённые ветви, как вода решето.
В один из осенних дней, когда поля были убраны, под пасмурным небом серело жнивье, а склоны оврагов поблекли, Антип сказал матери, что пойдёт в деревню Дурово на посиделки. Ничего в этом особенного не было, парню шёл восемнадцатый год, туда он ходил и раньше, благо она была верстах в девяти от мельницы, и Прасковья восприняла это как обычное дело.
— Что-то ты зачастил в деревню, никак невесту заимел? — с улыбкой спросила Прасковья, хотя знала, что ни о какой невесте речи идти не могло.
— На следующий год женюсь, — ответил Антип.
Не зная, говорит серьёзно сын или шутит, Прасковья спросила:
— А кто же невеста? Может, я знаю?..
— Их много…
— А я думала и вправду.
— Переночую у Ваньки Кривоногова. У них изба большая. К утру вернусь.
— Сходи, раз надумал. Кривоноговы приютят. Бабка-то Ванюшкина мне родственницей доводится, хотя и дальней.
— А не позволят — под кустом высплюсь, — самодовольно сказал Антип.