— Тебя подвезти? — топтался возле неё Ефремыч, не зная, как утешить плачущую Катьку.
— Не надо, — прошептала она. — Пешком дойду…
— Может, всё же поедем… вон и лошадь…
Она взмахнула отрицательно рукой.
— Дело твоё, — вздохнул конюх и пошёл к коновязи, где была привязана лошадь.
Катьке не хотелось, чтобы кто-то из односельчан видел её слёзы, и она пошла пешком. Пройдя половину пути, у зелёного овражка сошла с шоссе, перепрыгнула через канаву и села на свежеспиленный пенек.
Многое изменилось окрест, пока она отсутствовала. На месте буйного ольшаника вырос заводской поселок. Раньше кое-где из-за листвы деревьев выглядывали крыши мансард, а теперь невдалеке гудит завод и обрастает домами. Дома были новенькими, крытые толем, шифером и железом.
Катька сидела задумчивая, ушедшая в себя, не обращая внимания на проезжавшие мимо машины, телеги, на окрики возчиков, понукавших лошадей. Оборвалось у неё внутри всё, когда она услышала вести о Петре. Теперь и идти в село незачем. Кому она нужна и кто ей нужен!
Сидела она долго, отрешённая, склонив голову, подперев острый подбородок сухой рукой с наколкой возле большого пальца: «Катя. 1920», потом поднялась, забросила полупустой вещмешок на плечо и пошла в село. Прямиком завернула к матери Петра, в дом, стоявший невдалеке от заброшенной церкви, с низеньким палисадником и огородом, обнесённым осиновыми слегами. Свекровь была в поле на прополке. Катька села на приступок крыльца, захотелось поесть — развязала мешок, отломила хлеба и пожевала.
Сидящей на ступеньках с вещмешком на коленях и застала её тётя Нюша — мать Петра. Сразу и не признала в исхудавшей, с лихорадочным блеском в глазах, с коротко остриженными волосами, под мальчишку, женщине свою сноху. А когда узнала, заплакала. Вытерла глаза уголком платка, сказала Катьке:
— Проходи в дом!
В доме ни слова не говоря, поставила самовар, принесла чуток холодной картошки в «мундире».
— Поешь. Чем богаты…
Катька отказалась от картошки и от чая. Она себя считала виноватой, и кусок не лез в горло в ломе Петра. Тетя Нюша рассказывала о сыне вначале нехотя, не глядя на сноху. А та думала, что свекровь осуждает её, полагая, что из-за неё погиб Пётр. «Придёт. Придёт Петя, — шептала про себя Катька, лья слезы, — Не может того быть, чтоб не пришёл»!.
Свекровь сказала, что дом, в котором они жили с Петром, стоит заколоченный. В задней его части, правда. живёт приезжая семья, но скоро они получат в городе квартиру и переедут в неё.
Уходя, Катька подошла к мужниной фотографии, висевшей в простенке в рамке под стеклом, попросила свекровь:
— Отдайте мне! У меня нет ничего о Пете.
— А нужно ли тебе? — спросила тётя Нюша.
Катька с такой мольбой посмотрела на неё, что старуха сняла фотографию и протянула снохе.
В совхозе Катька не стала работать, а пошла на завод, благо он располагался совсем недалеко. Со своим паспортом она хорошей работы не ждала, да и специальности никакой не было, кроме продавца, которая ей была заказана, да и сама она не хотела. На заводе взяли в котельную. В её обязанности входило вывозить шлак от котлов и куда пошлют. «Разнорабочая! - такая запись появилась в её трудовой книжке.
Зимой Катька ходила в мужских ватных штанах, в телогрейке, насквозь прокуренная, с жёлтыми от табака пальцами. С мужиками курила и махорку, ловко свёртывая цигарки из газеты, но предпочитала сигареты «Север». Жилистую, с осипшим мужским голосом Катьку, осаживающую, если требовалось, любого хулигана, прозвали Гром-молния. На вид ей давали за сорок, а ей было чуть больше тридцати. Мужиков к себе не подпускала — на все примочки, приколы и прилипания отвечала такими словами, что красные от стыда «кавалеры» быстро откатывались и потом долго в курилке шли разговоры, как Гром-молния отшила бабьих страдателей.
«Местечко я себе подобрала тёплое», — говорила Гром-молния своим немногочисленным товаркам, имея в виду котельную, и усмехалась.
Сколько раз за смену с тачкой она карабкалась по дощатому настилу вверх на вершину огромной кучи шлака, что громоздилась подобно шахтному террикону возле котельной рядом с высоченной трубой. Когда добиралась до верхотуры, опрокидывала тачку, и ещё теплый шлак сыпался вниз, а она смотрела на завод, на цехи и канализационные колодцы, курившиеся паром, открытым от напряжения ртом глотала свежий воздух, а потом поворачивала тачку и опять катила её вниз к огнедышащим топкам.
На ветру, на холоде и жаре лицо её дубело, кожа трескалась и морщилась, глаза западали больше и больше, и сверкали углём антрацитом, и жгли огнём. Руки тоже огрубели, были в ссадинах и мозолях. Она работала на износ. будто изнурительным трудом хотела искупить вину свою перед мужем.