Было видно, как трудно ему приходится, — копнёт раз-другой, потом подолгу стоит, переводя астматическое дыхание, отирая со лба крупные капли пота. С каждым днём болезнь всё ощутимее давала о себе знать, но Казаков храбрился, подбадривал себя:
— Всё надо стараться делать самому. Всему легко можно научиться. Вот Митя Голубков, о котором я написал в рассказе «Во сне ты горько плакал», он, когда купил дачу, всё сделал сам, никого нанимать не стал. Прихожу раз к нему, а он строгает себе у верстачка. Верстак тоже сам сделал, накупил инструмент… Хорошо! — кругом тебя стружки, тонкие, в кольцах, так пахнут!.. Он всё делал сам — полки, карнизы разные. Всё можно сделать, если захотеть…
Говорил, а сам понимал, что одного желания мало.
— Когда был жив отец, — вздыхал Казаков, — он занимался огородом. И яблони были — несколько штук, огурцы сажали, кабачки, пионы… Сейчас всё заросло. Мама старая, а мне что-то не под силу стало в последнее время… Дачу надо ремонтировать, а не получается — сам не могу, а шабашники просят слишком много…
С одним из таких «шабашников», местным парнем, я говорил незадолго перед этим. Он часто прдрабатывал, пособляя, если кому нужно было поправить забор или крышу перекрыть. Парень словоохотливо делился, кто как платит, почтительно отзываясь о хозяевах щедрых, денежных. У Казакова он тоже как-то работал и остался им недоволен, пренебрежительно сказал, что Казаков бедный. Вспомнив этот случай, я не удержался, поведал о нём Юрию Павловичу.
— Так и сказал? — усмехнулся он. — А ты бы объяснил ему, что я не могу платить бешеные деньги, потому что я такой же работяга, как и он. Только он стоит у станка, а мой станок письменный стол. И что я за ним не меньше пота проливаю.
Я старался приходить к Казакову в выходные дни, опасаясь показаться назойливым; иногда среди недели Юрий Павлович сам наведывался ко мне. В дом входил нерешительно, словно стесняясь своих «массивных габаритов», говорил обычную фразу:
— Пошли, старичок, погуляем, пообщаемся.
Всякий раз останавливался у книжного шкафа, перебирал книжки. Новинки просматривал бегло, зато классическую литературу смотрел особенно внимательно. Однажды попросил дать ему почитать Чехова:
— Возьму почитаю, ладно? А то библиотека закрыта. — Отобрал три тома из собрания сочинений, почтительно взвесил в рукаках. — Надо почаще перечитывать классиков: Чехова, Тургенева, Бунина… Вроде бы знакомо всё, наизусть почти помнишь, а каждый раз открываешь их по-новому, замечаешь то, чего раньше не замечал. И знакомая уже вещь как-то вдруг высвечивается по-иному, — шире, глубже видится. Вообще нашему брату много читать полезно — наталкивает на новые мысли, новые темы даёт, рождает замыслы. Свой опыт, конечно, иметь хорошо, но опыт классиков концентрированней, без него новой эпохи не постигнешь…
Гуляя, остановились на узком железном мостике через речку Яснушку. Казаков облокотился о перила, вглядываясь вдаль через поля, на пробуждающийся от зимней спячки лес. Сказал чуть слышно:
— Замечательная речушка. Я ещё напишу Яснушку. Хорош этот тихий ручеёк… Алёшка, сын, любил играть здесь.
Я знал, что Юрий Павлович незадолго перед этим развёлся с женой, болезненно переживал это, особенно разлуку с сыном.
Был яркий весенний день, ноздрястый снег истекал водой, и по оврагам, обнажившимся до черноты, лёгким дымком стлались зацветающие вербы.
— Ах, Юра, как жить хочется! — шумно вздохнул Казаков. — Весна вливает новые силы. Вот отремонтирую дачу и махнём на Валдай, к приятелю моему. Поохотимся, рыбку половим… Какие там места!.. Да нет. Наверняка опять только прособираюсь, не выберусь.
Сетовал: вот раньше ничего не обременяло — ни дача, ни машина, ни участок, ни жена: он был свободен в полном смысле этого слова — мог собраться за полдня и поехать куда угодно. А теперь… Собирался летом поехать с киногруппой на Новую Землю (там должен был сниматься фильм о Тыко Вылке по казаковскому сценарию), но и это не просто — мама больна, старенькая, за ней нужен уход. Ещё говорил, что скоро будет решаться вопрос с работой — его приглашали преподавать на Высших литературных курсах. Незаметно Юрий Павлович заговорил о делах писательких, о моём рассказе, который дал ему почитать незадолго до этого. Рассказ тот был написан по воспоминаниям детства, в сказовом ключе, стилизован «под старину», напичкан «местечковыми» словечками, и Казакову это особенно не понравилось: