Изот в тепле тоже разомлел. Его потянуло в дремоту. Он привалился на нары и закрыл глаза, думая об оставленных старце и младенце.
Он уже проваливался в глубокий сон, как голос разбудил его. Сильный, с хрипотцой, он заполнил избушку:
Как из города,
Из Камышина
Плывёт лодочка
Двухвесельная.
А в той лодочке
Молодец сидит.
Молодец сидит,
Думу думает.
Голосу не хватало места в тесной избушке, он просился на волю, в простор, но не мог выбраться. Он бился о стены и замирал под матицей.
Про житьё своё
Бесталанное,
Про милу красу
Красну девицу.
В голосе было столько тоски, неизбывной грусти, что Изот сразу скинул дремоту и открыл глаза, соображая, кто же это поет. Избушка была освещена скудно, углы потонули во мраке, лишь на стол падали отсветы от печки. Пел Одноглазый. Одной рукой он подпирал голову, другая была сжата в кулак и покоилась на столешнице.
А была у них
Любовь сердечная.
Век хотели жить
В добром счастии.
Да пришёл лихой
Да богат купец,
И милу красу
Он с собой увёз.
Что же делать мне,
Горемычному?
Как с тоскою той
Мне на свете жить?
— Хватит душу рвать, — перебил песню Колесо. — Заладил одно и то же.
— Молчи, Колесо, не порть песню, — не обидевшись, ответил атаман. — Многого ты не понимаешь по неглубокому твоему характеру и скудости ума.
И с новой силой продолжил песню. Голос уже не ломался тоской, а поднялся, казалось, над избушкой, над лесом и с поднебесья соколом летел под облаками:
Наточу я нож
Я вострым востро
И дождуся я
Тёмной ноченьки…
Никто не проронил ни слова, когда Одноглазый замолчал и уронил голову на руки. Трещали дрова, осыпая пепел, заунывно подвывала метель в трубе…
Через минуту атаман пришёл в себя, поднял голову, оглядел всех поочередно и обратился к Изоту:
— А скажи мне, мил человек…
— Меня Изотом кличут.
Одноглазый кашлянул:
— А ты чести своей не роняешь. Блюдёшь достоинство. — Он помолчал, покачивая головой вслед своим мыслям. Потом спросил: — А ответь мне, Изот, ты правду сказал про сундук? Не таи. Моя заповедь крепка. Отпущу, как сказал. Так правду ты нам поведал?
— Как было, так и ответил. Мне врать нет резону.
— Неправду ты говоришь. Чует моё сердце — солгал ты. Может, не во всём, но солгал. — Разбойник сдавил пустую баклажку широкой пятернёй. — Ну да ладно. Бог рассудит. Будет день, будет пища.
Опять наступила тишина. Кучер сел возле печки на сложенные поленья, разулся и повесил сушиться портянки на бечёвку, протянутую вдоль кирпичей.
— Сегодня хоть ночь поспим в тепле, — мечтательно проронил он, вытягивая ноги и прислоняя ступни к тёплым кирпичам. — А то всё на стуже да на стуже.
— Убери портянки, — прозвучал голос атамана. — Развесил тряпьё, всю избу провонял. Сунь их в печурку, может, не так дух пойдёт.
Кучер что-то ответил, но что Изот не расслышал.
— Пора укладываться, — снова проговорил Одноглазый. — Завтра чуть свет в дорогу. Если старовер не солгал, Косой с Куделей не должны далеко уйти.
— С сундуком много не нашастаешь, — подтвердил Колесо. — Может, только они разделили добычу?
Атаман ничего не ответил, устраиваясь на полатях. Колесо выбрал себе место на нарах поближе к печке.
— А может, старик соврал, что видел Косого? — ввязался в разговор Кучер. Его тешила мысль, что он оказался провидцем в отношении действий Косого.
— Шут его знает, — отозвался Одноглазый. — Чужая душа потёмки. Может, он врёт, может, правду говорит.
— Врёт, конечно, — проговорил Колесо. — На лице написано, что врёт.
Кучер уже хотел ложиться на верхние нары, где было теплее, как вдруг, спохватившись, спросил:
— А чего с ним делать?
Разбойники поняли, что речь идет об Изоте, молча сидевшем в уголке нар.
— Свяжи ему руки и пусть спит, — раздался голос Одноглазого.
Он лежал на полатях, положив рядом свою огромную дубину. Голос был спросонья, и через секунду разбойник уже храпел на всю избушку, забыв и про Изота, и про истекший день, и про сокровища, за которыми они шли.
— Он жилистый, путы развяжет и порешит нас сонных, — проговорил Кучер, вспомнив, как Изот переломил верею у костра.
Роль старшего взял на себя Колесо. Он важно, напыжившись, сказал: