— Ишь, ты, пострел, — сердито смотрит на него бабка. — Кто тебе это сказал?
— Никто. Слышал, мамка говорила.
— Бестолочь твоя мамка, — замечает Дарья.
Женька не обращает на эти слова никакого внимания.
— Уже и гляденье было, — продолжает он в раздумье. — А ты придёшь к ним петь? — неожиданно спрашивает Ёку-мороку.
Спрашивает он так потому, что знает, если в селе свадьба, то зовут Ёку-мороку спеть. Как она, никто в округе не поёт.
— Спою, — отвечает Дарья. — Отчего не спеть… Как быстро время-то летит, — вздыхает она каким-то своим мыслям и задумывается.
Наевшись и напившись чаю, ребятишки совсем освоились: стали толкаться, дёргать друг друга за волосы, щипаться.
— Баб Дарь, — осмелев, спрашивет Женька и, нагнув голову, вприщур смотрит на старуху: — За что тебя Ёкой-морокой прозвали?
Дарья ответила не сразу. Она прикрыла створку окна, чтобы ветром не задувало за подоконник занавеску, вернулась к столу, отхлебнула из блюдечка чаю. Ребятишки ждали.
— Бабку мою, царство ей небесное, ещё так прозвали. А за что верно и не знаю. Сказка такая была… Рассказывали, жила старуха болотная Ёка-морока. Заморачивала она головы путникам. Так заморочит, что заплутаются они в лесу или на болоте и никак оттудова не выберутся. Ёка-морока за то, что забрался человек в её потаённые места напускает на него кикимор разных, упырей и хмырей болотных и те давай куражиться: то огни по болотам пойдут и трясина начнёт чавкать беззубым ртом и вздыхать жалобно и стонать и птицы невидимые шуметь крыльями и кликать кого-то кто-то начнёт, и огни то спотухают, то снова возгораются… Да что я вам такое страшное рассказываю, — спохватилась Дарья. — Ночью спать не будете.
— А мы ничего не боимся, — сказал Женька. Нас нарочно пугают, чтобы мы дома сидели и никуда не ходили.
— Умные вы мои, — гладит ребят по голове Дарья. — Не такими растёте забитыми, как мы росли.
— А ты много сказок знаешь, баушка? — спрашивает младший из Румянцевых.
— Не считала никогда. Знала много, а теперь позабывать стала.
— Может, вспомнишь какую? — просит Женька.
— В другой раз. А сейчас пойдёмте в огород, я вам гороху нарву, а то скоро перезреет…
Они выходят через двор в огород, бабка отставляет в сторону калитку — она у неё без петель — и рвёт в фартук горох. Ребятишки рассовывают его по карманам и довольные бегут по улице.
Дарья кормила в хлевушке козу, когда услышала, как звякнула дверная щеколда — кто-то шёл. Слух у неё был отменный. Бросив козе пучок свежей травы, она поднялась в сени и прошла на крыльцо. На приступке увидела рослого светловолосого парня с высокой девчушкой в малиновом просторном сарафане.
— Валерка-а, — узнала бабка совхозного тракториста Привалова. — Никак с невестой? — она воззрилась на девчушку, и глаза её засветились. — Чего тут стоите, проходите… Вот какие гости к нам зашли, — суетилась она, провожая молодых в дом. — Садитесь, садитесь! — усаживала она их не на лавку у стены, а на принесённые из передней стулья, предназначаемые для дорогих гостей. — Сейчас чайку поставлю.
— Спасибо, баба Дарья, — ответил жених. — В другой раз. Мы по делу пришли…
— А чай уже и не дело? — Дарья улыбнулась, и лицо стало ещё круглее.
Валерку она знала хорошо. Сколько раз в детстве яблони у неё обтрясывал — бедовый был. Она редко ругала — если только под горячую руку — деревенских ребятишек, залезающих в её сад. «Кисленького хочется ребятишкам. Пусть рвут. Мне одной и надо-то всего пяток яблок. Только бы яблоню не обломали?» Сад у неё был неплохой, посаженный покойным мужем. Сорта старые, русские. Она за ним не ухаживала, но яблони и так плодоносили, осенью низли под тяжестью плодов, возбуждая аппетиты мальчишек.
Как-то Валерку она поймала в саду с поличным — кучей яблок за пазухой. Привела в дом, напоила чаем, дала яблок и проводила с крыльца, напутствуя:
— Зачем через тын лезть? Если бы попросил, неужто я бы тебе яблочек не поднесла?
Когда Валерка подрос, стал приходить к Ёке-мороке, помогал по хозяйству.
Однажды пришёл и говорит:
— Ты старая, баба Дарья. Руки у тебя старые, ноги старые, глаза плохо видят, зубы не жуют. Тяжело тебе. Давай я тебе дров наколю?
— Спасибо, родимый! Наколи, наколи!
Валерка наколол и приложил поленья к стене сарая под навес.
— Кто же тебя этому научил — помогать старым?
— В школе. Тимуровец я.
Ёка-морока угостила его чаем с вареньем. Сидела напротив, подперев голову руками, и смотрела как он ел и пил.
Валерка вылез из-за стола, прошёл по комнате, рассматривая фотографии на стене. Их было много — и в больших рамках, по несколько штук сразу, и в маленьких, поблёскивающих полированным деревом и стеклом. Они заинтересовали мальчишку.
— Кто это? — спросил бабку Валерка, показывая на рыжеусого плотного человека в будённовке с красной звездой, с саблей, сфотографированного во весь рост. Глаза у красноармейца были весёлые, с прищуром.
— Это Фёдор мой, — ответила бабка и смахнула полотенцем приставшую к стеклу соринку. — Вояка был… Он и в первую германскую, и в гражданскую, и в эту, последнюю, с немцами воевал. Весь изрешеченный пулями пришёл. Но пришёл… А вот… сынок…
— Это он? — спросил Валерка, подойдя к небольшой фотографии, с которой смотрел круглолицый, наголо остриженный, толстогубый солдат в шинели с широкими квадратными петлицами.
— Сынок… Николай, — вздохнула Дарья. — Только эту фотку с фронта да письмо и прислал, — она вытерла повлажневшие глаза концом платка. — Пулемётчиком был. Под Смоленском подкосила его пуля. Ему и двадцати не было. Не успел пожить… За нас голову сложил. — Дарья погладила Валерку по голове. — А теперь я одна совсем: ни сына, ни мужа, ни внучаток.
— Ты добрая, — сказал Валерка, когда она провожала его домой. — Я буду к тебе приходить помогать. И ребятам скажу, чтоб помогали.
Он тоже помнил — сколько раз его Дарья заставала в саду с полной пазухой яблок, но никогда не ругала, а только неодобрительно покачивала головой.
Валерка с невестой присели на предложенные Дарьей стулья. Хозяйка опустилась рядом на табуретку.
— У нас свадьба скоро, — сказал Валерка и обнял девушку.
— Решили пожениться, — проговорила Дарья, любовно оглядывая счастливую пару. — Дело житейское. — А потом спросила у невесты: — Откуда будешь, доченька?
— Из Жучков.
— А чья?
— Герасимовых внучка.
— Дуняшки Герасимовой внучка? Знаю я Дуняшку. Она мне в дочки годится…
— Так ты, баба Дарья, приходи на свадьбу, — сказал Валерка. — Будем очень рады.
— Приду. Как же к вам, красавицам, не придти! Обязательно приду.
— В субботу, в семь, — протянул Валерка Ёке-мороке пригласительный билет. — Ждём!
Когда они ушли, Дарья долго разглядывала пригласительный билет, голубой с золотистым ободком и такими же буквами. Взяла с комода очки и внимательно прочитала его. И задумалась, присев на краешек сундука.
Готовилась она к свадьбе загодя. Истопила печку, попарилась. К обеду откинула крышку сундука-укладки и достала со дна пахнувшие нафталином расшитую кофточку и широкий сарафан. Сошла с крыльца и повесила их на верёвке в тени. Достала платок, тяжёлый, с узорчатой каймой, с шёлковыми раззолоченными кистями. Из складок выпала старая фотография, за ней другая, третья…
Ёка-морока подняла фотокарточки, долго смотрела на них. На одной она была сфотографирована с Фёдором. Он сидел на стуле, а она стояла рядом, положив руку ему на плечо. Фотография была наклеена на плотный картон, на котором внизу была выдавлена надпись: «А. П. Платоновъ. Сергиевский Посадъ». Это перед свадьбой они поехали в город и сфотографировались. А в шестнадцатом Фёдора взяли на германскую войну. Тогда из деревни уходило сразу человек шесть или семь. Надрывалась гармошка, и мужики, провожающие и провожатые, в стельку пьяные, и бабы хриплыми голосами пели:
Последний нонешний денёчек
Гуляю с вами я, друзья…
Кудахтали куры, висела в воздухе пыль, плач и визг заполнили улицу. Дарья ревела белугой, как и все бабы, провожающие мужей, братьев и отцов…