— Подкрепимся и в дорогу, — ответил он на немой Катькин взгляд, шаря в портфеле и доставая стакан. Вонзил штопор в пробку, открыл и протянул полный стакан Катьке.
Она не стала отнекиваться. Тёплый день, птичий гомон, зелёная трава и листва деревьев, приятные, радующие сердце покупки — всё сообщало ей приподнятое, весёлое настроение. И она выпила. В голове приятно зашумело, появилась необыкновенная лёгкость, хотелось беспричинно смеяться. И Семён был совсем не противный, а свой человек. Не пожалел денег, добавил на платок, Купил дорогие духи… Вино туманило голову. Она не успела опомниться, как очутилась в объятиях заведующего. Сильные руки касались груди, бёдер… Катька отдалась с какой-то доселе ей неведомой страстью…
Гром-молния вспоминала эпизоды прежней жизни, которые больнее терзали её сердце, рвали его на куски. Делала она это умышленно и, захлёбываясь слезами, думала, что очищает душу свою от разной накипи и горечи.
— Я ж любила тебя, Петечка! Души в тебе не чаяла! Что же случилось?1 Что случилось!? Чем меня обошли? — Она по-бабьи выла, царапая в кровь лицо. — Начать бы жизнь сначала?! Да разве бы я… Ах, если бы не война!.. Проклятая! Пала бы в ноги. Простил бы. А если бы не простил? Ползла бы за тобой, как сучонка… вымолила бы свой грех, выстрадала бы… А так нет мне покоя, лежит на душе камень… тяжкий камень. Гложет меня, давит… И не свалить его, не сдвинуть…
После этого случая они с Семёном начали в обед закрываться в подсобке. От Катьки стало пахнуть вином и табаком. Пётр не верил сначала расползающимся по дворам слухам, пока сам не догадался по поведению жены, по появившимся дорогим безделушкам, что не всё складно в их жизни.
Как-то пришёл он к магазину. Дёрнул дверь и только тут заметил, что в пробое висит замок. Он продолжал дёргать дверь, словно не верил, что магазин закрыт.
— Не стучите, дяденька! Никого нету. Они к реке пошли.
Не взглянув на мальчишку, сказавшему эти слова, будто сам был в чём-то виноват и не смел поднять глаз, Пётр ринулся к зарослям сирени, спускавшимся к реке. Сирень отцветала, но запах её ещё будоражил окрестность.
До реки он не дошёл. Катька попалась ему навстречу. Шла босая, откинув назад руки. Растрёпанные волосы шевелил ветер. В одной руке держала туфли, в другой — косынку, волочившуюся по земле. Шагала широко, по-мужски, плотно ставя на землю сильные ноги. Голова была запрокинута кверху, рот полуоткрыт, Глаза — дико отрешённые, ничего не видевшие да и не хотевшие видеть.
Чуть не столкнувшись с мужем, она остановилась и посмотрела на него с улыбкой, не желавшей сходить с разгорячённого лица. Пётр тоже остановился. Она засмеялась, бесстыже глядя ему в глаза.
«Пьяная!»- чуть ли не проскрежетал он внезапно заломившими зубами и ударил жену по щеке.
Катька не ощутила боли, только почувствовала, как ожгло лицо. Она продолжала смеяться и говорила:
— Бей, бей! Как хошь… Мне не больно и не стыдно. Бей!
Пётр круто повернулся и, как слепой, кинулся в одну сторону, в другую. Вбежал в горку и скрылся за кустами сирени. А Катьке стало плохо. Она бессильно опустилась на землю и горько заплакала. Рыдания сотрясали плечи, она размазывала слёзы по лицу. Потом отползла в кусты и там тонко завыла, скорее, не завыла, а заскулила, как скулят израненные собаки, чувствуя, что не справляются с болью. Она не пошла домой, а всю ночь провела в подсобке.
Вскоре началась война с немцами, а ещё через неделю Пётр добровольцем ушёл на фронт.
Катька продолжала жить в своём с Петром доме. Недалеко жила и свекровь, тетя Нюша. Но Катька не ходила к ней, а свекровь тоже обходила сноху стороной.
Фронт приближался с каждым днём. Осенью иногда стала слышна отдалённая канонада, по старому Дмитровскому тракту шли колонны красноармейцев, моряков тихоокеанцев в чёрных бушлатах и широких расклешённых брюках. Возницы понукали усталых лошадей, вёзших артиллерийские орудия, в ложбинах были установлены зенитные расчеты, и по ночам и вечерам чёрное небо ошаривали прожекторы, ища вражеские бомбардировщики, и гулко тукали, будто лаяли собаки, зенитки, и было страшно.
Село тихо пустело. Продукты подорожали, и было голодно. Кормились, кто чем мог. Однажды Семён, не взятый на фронт по причине какой-то болезни, попался за то, что недовешивал покупателям, а излишки муки продавал через подставных лиц. Как соучастницу взяли и Сырцову. Семёну дали восемь, Катьке шесть лет.
Пётр ей не писал, матери тоже редко, а когда Катьку посадили, она вообще вестей ни от кого не получала. Тетка, у которой она жила до замужества, умерла после начала войны, и родных у Катьки не осталось.
Она оттрубила свой срок честно, от звонка до звонка. Знала, что осудили её неправильно, пыталась биться за правду, но правоты своей не доказала. Всё это время её душу согревала одна мысль: думала, как вернётся в село, бросится в ноги Петру, покается, скажет — прости!
Ехала она домой с Севера в конце сороковых годов. Стояла в тамбуре электрички у открытой двери, подставляя врывающемуся ветру бледное худое лицо и жадно глотала воздух. Мелькали перелески, поля, деревянные высокие платформы, дачные поселки. Люди работали. Повсюду виднелись строящиеся дома, распаханные участки земли. Ветер доносил до вагона запахи смолы, гудрона, цементной пыли, тёплый запах просмоленных шпал.
Что Пётр пропал без вести, она узнала только на родной станции. Выйдя из электрички, она увидела Ефремыча, колхозного конюха.
— Катюха, это ты!? — удивлённо и, как показалось Катьке, обрадованно воскликнул он, концом кнутовища сдвигая со лба сползшую фуражку. — Во-о, едреня-феня! Еле признал. — Он пристально вглядывался в Катькино лицо.
— А что? — с вызовом воскликнула она, — здорово изменилась?.
— Да есть немного, — смутившись, ответил Ефремычч. — Столько годков прошло… Ты куда — домой?
— А куда мне ещё, в деревню.
— Значит, отмотала…
Она не ответила Ефремычу, а спросила:
— Как там … мои?
— Кто «мои»? — не понял Ефремыч или сделал вид, что не понял.
— Ну… Пётр, — Катькины глаза впились в лицо конюха.
— Так нет Петра-то, — ответил Ефремыч..
— А где он? — не поняв, спросила она машинально, а внутри у неё неожиданно похолодело от нехорошего предчувствия..
— Дык… это…
— Так что с ним? — почти прокричала она. — Погиб!?
— Пропал без вести…
Ноги её подкосились, и она, чтобы не упасть навзничь, прислонилась к не строганным тесинам привокзального забора, закрыла лицо руками и простонала сквозь плотно сжатые зубы.
— Тебя подвезти? — топтался возле неё Ефремыч, не зная, как утешить плачущую Катьку.
— Не надо, — прошептала она. — Пешком дойду…
— Может, всё же поедем… вон и лошадь…
Она взмахнула отрицательно рукой.
— Дело твоё, — вздохнул конюх и пошёл к коновязи, где была привязана лошадь.
Катьке не хотелось, чтобы кто-то из односельчан видел её слёзы, и она пошла пешком. Пройдя половину пути, у зелёного овражка сошла с шоссе, перепрыгнула через канаву и села на свежеспиленный пенек.
Многое изменилось окрест, пока она отсутствовала. На месте буйного ольшаника вырос заводской поселок. Раньше кое-где из-за листвы деревьев выглядывали крыши мансард, а теперь невдалеке гудит завод и обрастает домами. Дома были новенькими, крытые толем, шифером и железом.
Катька сидела задумчивая, ушедшая в себя, не обращая внимания на проезжавшие мимо машины, телеги, на окрики возчиков, понукавших лошадей. Оборвалось у неё внутри всё, когда она услышала вести о Петре. Теперь и идти в село незачем. Кому она нужна и кто ей нужен!
Сидела она долго, отрешённая, склонив голову, подперев острый подбородок сухой рукой с наколкой возле большого пальца: «Катя. 1920», потом поднялась, забросила полупустой вещмешок на плечо и пошла в село. Прямиком завернула к матери Петра, в дом, стоявший невдалеке от заброшенной церкви, с низеньким палисадником и огородом, обнесённым осиновыми слегами. Свекровь была в поле на прополке. Катька села на приступок крыльца, захотелось поесть — развязала мешок, отломила хлеба и пожевала.
Сидящей на ступеньках с вещмешком на коленях и застала её тётя Нюша — мать Петра. Сразу и не признала в исхудавшей, с лихорадочным блеском в глазах, с коротко остриженными волосами, под мальчишку, женщине свою сноху. А когда узнала, заплакала. Вытерла глаза уголком платка, сказала Катьке: