Когда он понял, что в корзине ребёнок замёрзнет, он привязал её за спину, а младенца положил за пазуху. Идти даже стало удобнее, чем держа корзину в руке, и ребёнок не плакал, пригревшись на груди у скитника. Прижимая дитя к груди, Изот ощущал его спокойную теплоту, его невесомую тяжесть и ему казалось, что несёт он ношу, счастливее которой нет ничего на свете.
Анастасия, его жена, умерла от простуды в самом расцвете лет, так и не подарив ему сына или дочку. Вдругорядь Изот не стал жениться, решив сохранить верность своей безвременно ушедшей жене на всю жизнь. Но всегда в душе волновался и к горлу подкатывал удушливый ком, когда смотрел на счастливых детей и родителей, беззаботных и радостных, не сознающих даже, какое это счастье видеть в детях самих себя, свою кровинку, которая и после их смерти понесёт новую жизнь и так будет до конца, пока злой рок не оборвёт этот живой ручеёк, текущий по мирозданию. Ручеёк Изота уже пересох и никогда не ринется дальше, давая жизнь следующему поколению. Поэтому ему так хотелось сохранить этого младенца, Дуняшкиного сына, жизнь которого висела на волоске и этот волосок был в руках Изота.
Ночью у костра в непроглядной темноте он только и думал, чтобы не заснуть, не допустить, чтобы выпал младенец из-за пазухи, или чтобы не задушить его, неудобно прижав к телу. Одной рукой придерживал малыша, другой подкладывал дров. И молил Бога, чтобы не набрели на одиноких путников волки.
Утром он вышел на плохо наезженную дорогу и пошёл по ней. Ещё не рассвело, и деревья, густо обступавшие просёлок, стояли тёмной стеной. Примерно через час пути чаща поредела, расступилась, и он вышел на открытое пространство, заросшее невысоким молодым ельником. Впереди мелькнул тусклый огонёк. Сердце Изота учащённо забилось. А он уже думал, что ему ещё долго придётся плутать в поисках жилья.
Он снял снегоступы и стал продираться сквозь колючий ельник. Перед ним была мельница. Изба, срубленная из толстых бревён и примыкавшая к мельнице, скотный двор, просторный и добротный, были окружены забором из слег, с тесовыми воротами и калиткой. Хозяева топили печь, и по дыму, шедшему из трубы, Изот определил, что пекли хлебы. Его рот наполнился слюной и сладкая тошнота подкатила к горлу. Он вынужден был взять в горсть снегу и проглотить его, чтобы избавиться от неприятного ощущения пустоты в желудке. Ещё ему подумалось, что ребёнок будет сыт в этом доме, не останется без куска хлеба и тёплого жилища.
Он видел, как мельник прошёл во двор и тогда быстро положил младенца в корзину, добежал до крыльца и оставил её на ступенях. Сам отбежал обратно и спрятался за воротами.
Мельник вернулся быстро. Изот видел его изумление и растерянность, видел, как вышла хозяйка. Когда они внесли корзину в дом, он отпрянул от ворот и что было мочи побежал в ельник, где оставил лыжи. Только надев их, успокоился и лёгкий вздох облегчения вырвался из его груди. Будет ли знать Антип, кто принёс его сюда, и сколько ему выпало мук. Что из этого? Главное, теперь жизнь младенца в безопасности.
Вспоминая это, незаметно для себя Изот задремал. Открыл он глаза то ли от постороннего звука, нарушившего дремоту, то ли от холода. Костёр прогорел. Пламя угасло, тлели лишь угли, посвечивая в темноте при дуновении лёгкого ветерка. Он поднялся, чтобы подложить припасённых дров и услышал отдалённый вой. Так выть могли только волки.
Дрова затрещали, вспыхнуло пламя. Ключник подвинул к себе поближе валежник, чтобы был под рукой, положил рядом ружье.
Тогда, оставив ребёнка у мельника, прежде всего он пришел в Верхние Ужи и стал расспрашивать всякого встречного-поперечного — не слыхали ли они о барине Василии Ивановиче Отрокове. Но никто, отродясь, не слыхивал о таком. Остановился он на постоялом дворе, хозяином которого был угрюмый мужик с квадратным лицом, до глаз заросшим жёсткой чёрной бородой, по прозвищу Пестун. Ночлежка пользовалась дурной славой, в чём быстро убедился Изот, давала она приют разного рода тёмным личностям, которые менялись каждый день, долго не задерживаясь в пропавших квасом и клопами комнатёнках. Здесь и случилась с ним страшная история, которую он не мог без содрогания вспоминать…
Снова завыли волки, прервав мысли Изота. Он открыл глаза. Продремал он час или два. Костёр почти прогорел. Скитник поёжился в своём кафтане — животу было жарко, а спина мёрзла. Волки к костру близко не подступятся. Пока горит огонь, их нечего опасаться, а дров хватит на всю ночь. Полезут ближе — выстрелит из ружья.
Через полчаса волки подошли совсем близко и сгрудились саженях в ста от костра. Их не было видно в темноте, но они ощущались Изотом совсем рядом. Время от время они выли, им вторили другие в противоположной стороне, и ключник подумывал, что они его взяли в кольцо.
Он опять задремал в тепле, исходившем от костра, глаза сами закрывались, будто и не бродила рядом опасность. Проснувшись от внутреннего безотчетного толчка, Изот заметил, что волки совсем рядом. Он видел во мраке их отражающие свет глаза.
— Совсем осмелели, — прошептал Изот. — Вот я вас сейчас пугану, — и наугад выстрелил в совсем осмелевшего волка.
Послышался вой, потасовка в стае. Волки отошли от костра дальше, но совсем не уходили. Изот перезарядил ружье, подвинул к ноге топор. До утра он не сомкнул глаз, поддерживая огонь. Перед рассветом волки неслышно ушли.
Как только рассвело, ключник выбрался из-под ветвей. На снегу увидел множество волчьих следов, несколько капель крови. «Задел-таки, — подумал он. — Вперёд наука — не суйся, куда не попадя».
Растопив снега, он сварил несколько картофелин, нашёл в котомке полдюжины пирогов с печёнкой, видно, незаметно сунула Прасковья, нацепил лыжи и пошёл по болоту.
За время его отсутствия места эти сильно изменились. Он узнавал их и в то же время терялся в догадках — здесь ли он идёт. Лишь выйдя в центр болот, где ничего не росло, кроме осоки, рогоза да чахлых берез, он стал ориентироваться свободнее.
Зачем он шёл? Мог бы действительно дождаться лета и по реке, по тайным тропам добраться до скита. Как только он поселился у мельника, неуёмная тоска по вечерам охватывала, полонила душу, изнуряла её, не давала простору для радости. Быть рядом, всего в тридцати — сорока верстах от того места, пусть сожжённого и заросшего, не наполненного многоголосием жизни, и не навестить могилы тех, кого любил, кого почитал, с кем рядом прошла жизнь — это ли был не грех? Все это время его тянуло в скит и когда стало совсем невмоготу, он решил тронуться в путь, пренебрегая опасностями, которые таила в себе зимняя дорога для одинокого путника.
Своего родителя Изот помнил плохо. Евстигней был красивым рослым мужиком в расцвете сил. На постройке церкви упал с двухъярусной колокольни при воздвижении креста, сломал позвоночник, долго мучился, прикованный к постели, пока не отдал Богу душу. Мать не долго пережила мужа. После его смерти её изнуряла внутренняя немочь, то ли тоска по мужу, то ли ещё что, но истаяла она в полтора года и тоже нашла упокоение на скитском кладбище. Тогда-то и приглянулся смышлённый мальчонка старцу Кириллу, который взял заботы о нём на себя… Теперь, не совладав с зовом души, повинуясь безотчётной потребности сердца, идёт Изот в то место, где родился и жил, и так нелепо всё кончилось по злому умыслу корыстолюбца и его прихвостней.
День был в самом разгаре, морозный и солнечный. Ноги сами несли Изота по заснеженному болоту. В каждом кусте, в каждой присыпанной снегом кочке, в каждом скрюченном от недостатка живительной силы деревце, упрямо тянувшемся к солнцу, узнавал родное и знакомое, и готов был перед каждым из них припасть на колени и молиться, что опять довелось увидеть их.
Вот и лесная сторожка. Не сторожка, а то, что от неё осталось. Заметённые снегом останки её не видны, но сколько она вызвала чувств! Под её руинами покоятся кости злодеев, протянувших жадные руки к достоянию скита и нашедших такую же страшную смерть в пожирающем пламени, как и десятки невинных, сожжённых ими людей.
Чтобы не поддаваться обуревавшим его мыслям при виде занесённого пространства, хранившего следы трагедии, Изот быстро отправился дальше.