Рикардо присел на корточки возле колеи, оставленной в грязи колесом тележки, и ткнул пальцем в сбежавший туда из разбитых ампул крошечный голубой ручеек.
— Не смей, Рикардо! — крикнул Мануэлито. — Не трогай это. Загружайте тележку, и поедем домой. А потом я куплю тебе мороженое.
— Ура, мороженое! — воскликнул Рикардо и радостно захлопал в ладоши. — Мороженое! — Облизнув с кончика пальца голубую капельку, он присоединился к Рикардо, чтобы помочь брату собрать оставшиеся бутылки.
К тому моменту, когда тележка наполнилась почти доверху, Мануэлито Ках почувствовал головокружение, легкую тошноту. «Ничего страшного, — подумал он, — просто устал и проголодался». Утром он съел, как обычно, пару маисовых лепешек да пригоршню бобов, но слишком уж трудный выдался сегодня день, поработать пришлось изрядно — попробуй, потаскай повозку через валежник, по грязевому болоту, в которое превратило долину наводнение. К тому же москиты и оводы досаждают с самого рассвета… Ну вот, а теперь еще и голова заболела…
Его двоюродный брат Луис Очоа заметил их, когда они достигли окраины деревни, и на рысях подбежал к тележке, чтобы посмотреть, какой «урожай» собрали родственники.
— Эй, Тощий, много жмуриков нашли?
— Нет, — покачал головой Мануэлито и едва не потерял равновесие. Ему пришлось покрепче ухватиться за постромки упряжи, чтобы не упасть. — Нет, Луис, мертвых мы не нашли. Только отдельные их части. И не называй меня Тощим. Ты что, забыл мое имя?
Луис пошел рядом с Мануэлито, помогая ему тянуть тележку в направлении дома семьи Кахов.
— Везет же тебе, братан. Вон сколько красивых стальных баночек насобирал. Больше никому из деревни не удалось найти чего-нибудь — солдаты всех заворачивали назад. Опять ты единственный, кто вернулся с уловом, братан.
— Мы успели прихватить еще «Сентри», — проговорил Мануэлито, хватая ртом воздух, — и вот эти бутылки. Но нас тоже не пустил дальше солдат-гринго…
— Да-да, я слыхал, их там уйма. Одеты в космическую одежду и никого не желают слушать. Я же говорю, ты — везунчик, братан. Мало того, что столько банок набрал, так еще и «Сентри» заполучил.
Луис на мгновение прекратил свою болтовню и огляделся, будто что-то потерял.
— А где Лупита? — спросил он. — И deficientes?
Мануэлито махнул рукой назад, указывая направление, откуда только что прибыл.
— Остались там, — сказал он. — Братишки все время о чем-нибудь спрашивают, а Лупита объясняет им то, что их интересует.
— Ей следовало бы помочь тебе с тележкой.
— И я, и она — мы любим своих младших братьев, Луис. Они для нас дороже тележки, дороже любого груза… Да вон они идут уже, видишь? Слушай, что-то я хреново себя чувствую. Сейчас быстренько разгружу повозку и прилягу. Надо отдохнуть.
— Да уж, видуха у тебя неважнецкая. Может, ты заболел?
Мануэлито покачал головой, сбрасывая с себя упряжь.
— Не знаю.
Несколько секунд он стоял неподвижно, истекая потом, но чувствуя некоторое облегчение после освобождения от груза. Юноша сделал глубокий вдох и учуял запах дыма от горящего древесного угля. Почти из каждого дома по соседству доносилось мерное «шлеп-шлеп-шлеп» — хозяйки лепили лепешки из кукурузного теста. «Скоро обед, — вяло подумал Мануэлито и услыхал звон металла позади себя. — А, это Луис… перебирает стальные бутылки».
— Лупита!
Мануэлито едва узнал в истошном крике голос матери и с трудом нашел в себе силы обернуться и увидеть, что Лупита упала на тропинку, а Роберто и Рикардо пытаются помочь ей подняться.
Потом в глазах у него помутилось, и он потерял сознание…
Очнувшись и разлепив тяжелые веки, Мануэлито понял, что лежит на спине под огромной сейбой, листва которой мерцает в лучах солнца. В голове у юноши шумело, а лица собравшихся вокруг него людей как бы расплывались, становясь похожими одно на другое. Люди что-то делали с ним, но Мануэлито ничего не чувствовал. Однако он видел, видел очень явственно, что на одной из верхних ветвей дерева восседает кветцаль. Прекрасная птица расправила свои радужные крылья и наклонила голову, чтобы получше рассмотреть лежащего на земле человека, и решив, видимо, что он не представляет для нее интереса, принялась чистить клювом перья.
Мануэлито услыхал отрывочные, полные ужаса слова:
— Скорее, Луис… врача… лекарство, — и, наконец: — La bruja! — То кричала его мать.