— Ладно, — попробовал он ещё раз. — Ну-ка, погляди мне в глаза, но только не отводи взгляда…
Мальчишка послушно поглядел.
Лэнтри слегка оскалил зубы, растопырил пальцы наподобие когтей и принялся гримасничать пострашнее, рычать и жестикулировать — всё что угодно, только бы напугать этого маленького ублюдка.
— Хо-хо, здорово, — оценил маленький ублюдок его старания. — Дядя, а вы забавный.
— Что? Что ты сказал?
— Я говорю, вы забавный, дядя. Здорово это у вас получается. Эй, пацаны, давай сюда! Здесь один дяденька отличные штуки показывает!
— Перестань!
— Сделайте, пожалуйста, ещё разок, сэр.
— Сказал же, хватит! Спокойной ночи! — И Лэнтри поспешил уйти.
— Спокойной ночи, сэр. И будьте поосторожней в темноте, сэр, — напутствовал вдогонку сорванец.
Какой идиотизм, мерзкий, ползучий, желтобрюхий и сопливый идиотизм! Да такой поганой штуки, как эта, ему в жизни видеть не приходилось. Они растят своих идиотов-ублюдков без единой извилины в голове, как у ёжика, — у кроликов, к сожалению, есть одна — ответственная за такую элементарную штуку, как воображение! Что за удовольствие в детстве и в том, что ты ребёнок, если у тебя отсутствует воображение?
Он сбавил шаг — чего бежать? Переключил скорость и занялся самоанализом. Провёл по лицу рукой, укусил себя за палец, обнаружил, что стоит как раз посредине квартала, и почувствовал себя неуютно. Прошёл по улице немного вперёд, поближе к горящему на углу фонарю.
— Так-то будет лучше, — отметил он и протянул к фонарю руки, растопырив пальцы, будто согревал ладони у костра.
Лэнтри прислушался. Ни звука, только дыхание ночи да извечные сверчки. Отдалённый шипящий выхлоп прочерчивающей небо ракеты. Похоже на звук несильно размахиваемого в темноте факела.
Он прислушался к себе и в первый раз за всё время осознал, что же в нём есть такого особенного, чего ни у кого нет: внутри него царила полная тишина — ни звука. Те негромкие звуки, которые полагалась производить лёгким и ноздрям, отсутствовали. Лёгкие не вдыхали кислорода и не выдыхали углекислого газа, они замерли на месте. Реснички эпителия в его ноздрях, которые должен был овевать тёплый поток воздуха, не шевелились. И мягкое мурлыкание производимое в носу процессом дыхания, тоже отсутствовало. Странно. Даже не странно — забавно. Шум, который ты никогда не воспринимал сознательно, когда ты был жив, теперь начал тебя беспокоить, тогда как ты уже мёртв. И ты уже скучаешь по нему.
Бывало иногда, очень редко, глубокой бессонной ночью, раньше, лежишь с открытыми глазами, очнувшись от какого-то смутного кошмара, прислушиваешься в ночь и в себя — и тогда вдруг, кажется, начинаешь слышать сначала лёгкое посапывание: вдох-выдох, вдох-выдох, а потом начинает мерно и глухо стучать в висках кровь, отдаваться в барабанных перепонках, в вене на горле, в ноющих тупой болью запястьях, в промежности, в груди. Нынче же все эти малые ритмы твоего тела канули в далёкое прошлое, ушли безвозвратно. Удары крови в висках и запястьях пропали, на горле не пульсирует вена, не поднимается ритмично грудь, не ощущается равномерно циркулирующая по всему организму кровь, производящая неуловимый уху, но такой явственный для тебя звук. Теперь — что же теперь? Теперь это почти то же самое, что прислушиваться к мраморной статуе.
Всё равно он же жил. Или по крайней мере существовал: думал, перемещался в пространстве, действовал. А как, благодаря чему? Каким образом всё это соотносимо с научными теориями и физическими, химическими постулатами? Как объяснить загадочное это явление? Где же движущая сила его существования?
Да чего там, понятно, где эта движущая сила.
— Это его ненависть.
Ненависть была в его жилах, заменив собой кровь в его мёртвом теле, теперь она циркулировала по всему организму, толчками пробегала живительным потоком по всем холодным членам. Ненависть была его сердцем, она ровным теплом грела грудь. Что он, в самом деле, такое, если подумать? Негодование, материализовавшееся в его оболочке, зависть. Они сказали, что он не имеет права больше лежать в могиле. Он ведь не собирался вылезать на поверхность и разгуливать на свободе — они его заставили, вынудили на этот шаг. Да прекрасно он довольствовался своим отдыхом в зарытом глубоко в землю деревянном ящике, ощущая и не ощущая в то же время шорох мириадов бодрствующих вечно копошащихся земле насекомых, шевеление червей, глубоких, как его мысли.
Так нет же, они пришли и приказали: «Нечего тебе здесь делать, пошёл вон, в печку!» А это самая мерзкая штука, которую можно предложить сделать мужчине: человеку нельзя так безапелляционно приказывать жертвовать собой во имя их дурацких идей. Если вы будете человеку твердить, что ему всё равно, он же мёртвый, тогда он не захочет быть мёртвым. Если начнёте утверждать, что нет, слава Богу, Вампиров, клянусь, он постарается стать таковым — хоть на время. Вы скажете, что мертвецы не могут ходить, он обязательно попробует, как функционируют его конечности. Вы будете разглагольствовать о том, что в вашем мире совершенно отсутствует феномен убийства, будьте покойны, он обеспечит вам наличие упомянутого феномена. Потому что он есть средоточие и предельная концентрация всего невозможного, на которое только способно ваше воображение — если оно у вас есть. Своей бездумной и нерасчётливой практикой вы сами его и породили. Ну что ж, он вам покажет, где раки зимуют. Сами виноваты: нечего было его трогать. Вы не оставили ему выбора, он вынужден показать вам, почём фунт лиха. Солнце — это благо, ночь — тоже, ничего дурного в темноте нет, и страшного в ней ничего нет, говорите.