— Так зачем же мы сами добивались подписания той Унии? Ведь поляки долго думали…
— Не знаю! — всплеснула руками пани Биллевич. — Это дурь нашей шляхты, которую сейчас и пытается исправить пан гетман. Вот почему я никогда не хотела быть католичкой. Лучше поменять королевство, если уж мы своего короля не хотим провозгласить! В Швеции, по крайней мере, никто никого так не угнетает, как здесь. У нас же поляки хотят, чтобы поляками стали абсолютно все: и мы, и жмайты.
— Все равно в книгах этого Литвина я почему-то не вижу замысла польского короля против Литвы, — улыбнулся Кмитич, — это, скорее, замысел жмайтской шляхты выглядеть благородней, чем есть. Я вот только одного не пойму, почему они не хотят гордиться своим северным происхождением? Почему этим гордятся голландцы, шведы, датчане, мы, а жмайтской шляхте подавай римские корни? Я, к примеру, горд, что зачинателем нашего рода, по словам моего деда, был лют Вуй или лютич Вуятич — как угодно. Наши предки римлян громили, были сильней их…
Кмитич сразу вспомнил Чернобыльский замок деда Филона Кмита и угрюмую, сырую и полутемную галерею с портретами предков. Портреты пугали юного Самуэля. Они, словно мертвецы, смотрели на мальчика своими искаженными, будто бы раздавленными асимметричными лицами. С тех пор Кмитич и не любил литвинских мастаков, хотя ему и объясняли что-то про сарматский стиль написания таких портретов.
На одном таком семейном портрете Кмитич почти с ужасом рассматривал человека с длинными рыжими усами, диким взглядом непропорционального лица, с не то собачьей, не то волчьей серо-рыжеватой маской на голове. В руках этот человек держал копье и щит, за спиной у него был лук со стрелами.
Одет этот предок был в шкуру, а фоном портрету служил черный силуэт ели с паутинкой мелких трещинок краски. Судя по всему, портрет был старый, не менее ста лет, ибо местами кусочки краски отвалились, оголяя серый холст. Либо техника картины оставляла желать лучшего… У ног человека на портрете притаилось какое-то серо-коричневое существо — собака или, скорее всего, ручной волк. Трудно было определить. Глаза существа светились в темноте двумя мутными желтыми пятнами, а в верхнем углу картины из-за темно-серого облака на темно-фиолетовом небе чуть торчал желтый серп месяца.
Картина была мрачной, страшной и пугала мальчика, но дед однажды специально подвел Самуэля к ней. «Гэта наш продак Вуй, што значыць воін, бо люцічы вылі, як ваўкі, калі ішлі на ворага, — рассказывал хриплым тихим голосом дед Филон, — лютичи превращались в волков, видели в темноте, ходили, как волки, рычали, как волки, выли, пугая до смерти врага. Это был сильный клан вуев, наших предков. Их также волколаками кликали. Никто не мог их одолеть. Их даже злые духи боялись, и в новогоднюю ночь лютичи отгоняли этих духов от своих жилищ своими волчьими танцами у костра под звук барабанов и бубнов. Увы, то время кануло в Лету. Нет больше поклонников люта, но помнить их мы должны…»
Больше юному Кмитичу ни про люта Вуя, ни про лютичей никто никогда не рассказывал. Бабушка, мама… Они ничего не знали о тех темных и страшных временах старины глубокой. Но воображение мальчика рисовало волшебный и таинственный мир его пращуров… Как хотел он узнать чуть больше о лютичах, своих далеких предках, о том, когда и где жил его прапрапрадед Вуятич и с кем он воевал…
Страшный портрет притягивал Самуэля, хотя стоять и смотреть или даже подходить к нему мальчик по-прежнему боялся. Вероятно, портрет пугал не только его. Дед Филон признался, что резаный шрам, идущий по лицу портрета Вуя — это сабельный след от удара… отца Самуэля, когда тому было семнадцать лет. Пьян ли был отец или же так сильно возмущен дерзким и страшным взглядом Вуя? На то не отвечал ни дед Филон, ни сам отец Самуэля. И мальчик продолжал бояться портрета, бояться светящихся глаз черно-коричневой твари у ног в грубых кожаных сапогах, бояться колючих лап черной ели и какого-то страшного острого месяца, торчащего из облака, как торчит на картинах белый костяной рог из носа ужасного цмока[39].
Кмитич в детстве боялся и самого Чернобыльского замка, и мрачной сырой галереи с потрескавшимися портретами. Да и самого нелюдимого деда Филона он слегка побаивался, хотя дед, похоже, проявлял к внуку особую симпатию. Самуэля тоже тянуло к деду. Страх, который он испытывал в замке Кмита, был неким мистическим трепетом перед тайной, которая, как казалось Самуэлю, скрывает что-то важное и волшебное о нем самом… Поэтому и замок, и дед манили, притягивали, словно обещая открыть эту тайну. А тайн у деда Филона было предостаточно. Его собственная жена, бабушка Самуэля, вообще полагала в молодости, что ее суженый — возможно… волколак. Оборотень. В семье ходила история о том, как дедушка с бабушкой познакомились, и эта история была похожа на легенду, но вряд ли бабушка стала бы придумывать такое…