Глава 3
СМОЛЕНСК, ИЮНЬ 1654 г.
В трех верстах от Костромы, за лесом-болотом вдали от главной дороги раскинулась мерянская пужбол — село на речке Сара. Не то потому, что в этой деревне недавно первой в краю появилась церковь с колоколами, что построили на острове у озера, не то по более давним причинам, но село назвали Пайк, что и значит «колокола». Словно боясь дороги, идущей в Кострому, дома пужбола расползлись маленькими приземистыми избушками подальше от костромского тракта, ютясь вокруг плоских берегов озера и вдоль речушки Сара. Здесь, в Пайках, влачил тихое мирное существование охотник Кузьма, семнадцатилетний паренек, старший сын в семье. Отец погиб два года назад, охотясь на медведя. Перед тем как убить бурого великана, отец Кузьмы Иван получил когтистой лапой так, что отлетел на шесть шагов, да, так и не оправившись от ранения, умер через несколько дней. И никто не смог помочь несчастному Ивану — по вере мери, человека, убившего медведя, священного для мери животного, нельзя было посещать никому из вещунов или колдунов целую неделю. Ну а врачи отсутствовали не только в этом диком краю, но и в центральной части Московского государства, и даже в самой столице. Как писал в 1611 году французский наемник Жак Маржерет, проведший несколько лет в Московии: «Они не знают, что такое врач, разве только император и некоторые главные вельможи. Они даже считают нечистым многое из того, что используется в медицине, среди прочего неохотно принимают пилюли…» Что касается средств для промывки ран, то меря не использовала ни мускус, ни цибет. Люди в здешних местах, впрочем, вообще болели редко, росли крепкими и жили долго, а если и болели, то лечились в докрасна протопленной сухой бане, хлебнув самогона, заправленного мушкетным порохом. Так и умер Иван от медвежьих ран, оставив на Кузьму и мать, и трех сестер с младшим братом, и деда с бабкой, коим уже давно перевалило за сто лет.
— Тера, эма, — поздоровался Кузьма с матерью, пригибаясь, входя в избу, низко кланяясь так, что длинные светло-желтые волосы падали на плотно утрамбованную землю пола.
— Тера, пуйя, — в ответ поздоровалась с сыном мать, шустрая невысокая женщина с маленькими голубыми глазками, с таким же курносым, как и у сына, носом, в красном расшитом кокошнике на голове, перетянутом платком в крупный горошек.
— Куидас суль? — поинтересовалась она о делах Кузьмы, вернувшегося с охоты и рыбалки.
Кузьма бросил на лавку белку.
— Урма, — указал он на единственную подстреленную в этот неудачный хмурый день дичь, — вирьса ав сетьме (не тихо в лесу), — добавил он как всегда лаконично, но емко.
Правда, карасей Кузьма наловил целое ведро. Поэтому он тут же улыбнулся:
— Рыбы зато много. А вот зверь разбежался-то.
Его младший брат и сестры сбежались, склонившись над ведром, весело лопоча, перебивая друг друга, хватая карасей руками.
— Тят! — прикрикнула на них мать, запустив лаптем и дети притихли, отпрянув от ведра…
И вот мать, Кузьма и его десятилетняя сестренка Фекла принялись разделывать в лоханке рыбу. Через час во дворе как-то жалобно затявкала собака.
— Орта лангса суви пине (собака у ворот воет)! — встревожился Кузьма. Мать и сестренка испуганно переглянулись. Скрипучая дверь распахнулась. На пороге вырос урядник местного боярина Иванова Гришка, вечно нахмуренный и сердитый детина с окладистой русой бородкой, в петушином зеленом кафтане, расшитом красными и золотистыми снурами.
— Тера! — поздоровался Гришка, хмуро оглядев небогато обставленную избу. Дед спал на печи. Бабка, что-то сама себе лопоча под нос, сложив сухие, как сосновая кора, руки на коленях, сидела на лавке в углу.
Деловито кашлянув в рукав, Гришка серьезным голосом объявил:
— Ну, Кузьма, собирайся к барину! Пойдешь в желдаки воевать за царя нашего батюшку супротив польского короля.
Кузьма, в выцветшей темно-синей рубахе, расшитой красным геометрическим орнаментом по плечам и рукавам, встал с лавки, его мать всплеснула руками:
— Да как же это! Он же один из мужиков в доме! Не губите!