Слишком неравными оказались силы. Быстро таяло число тех мстиславцев, кто еще держал оружие в руках, кто мог сопротивляться. Более пяти тысяч человек гарнизона пало в неравной схватке. Еще пять тысяч простых горожан были застрелены или зарублены саблями. Почти все деревянные дома горели, заволакивая голубое июльское небо черным дымом…
Возможно, Трубецкой так мстил своему старшему брату, который в годы Смуты ушел в Литву и всегда воевал за сие русское Княжество. Что касается Степана Полубеса, то он очнулся, когда его за ноги тащили два стрельца: кто-то из пленных опознал в контуженом мстиславце известного в Литве мастера, и его поволокли в обоз показать самому Трубецкому.
— Связать его! — приказал московский воевода, как только полупьяный от контузии мстиславец назвал свое имя и профессию. — Найти его жену, если жива осталась, и готовить к отправке в Москву! За мастеров головой мне ответите! — грозил князь кулаком своим стрельцам…
Трубецкой, окруженный охраной, ехал на коне по улочкам Мстиславля, угрюмо смотрел на захваченный город и не чувствовал радости от победы. Вокруг горели хаты, храмы, монастыри, в свете пожара проносились конные стрельцы, метались силуэты людей, заливающих по его приказу огонь, ратники гнали группы израненных пленных, тащили за ноги убитых, и трупы, трупы, трупы…
Местные жители, тем не менее, еще долго пытались вызволить родной город из лап захватчиков: в округе действовал партизанский отряд, но силы повстанцев были явно недостаточны. В плен к московитам попало семь партизан, включая женщину. Захватчики вволю поиздевались над пленными: били их бичом, прижигали тело раскаленным железом. В конце концов старшего повесили, а остальным отрезали носы и уши, отпустив в назидание прочим литвинам — не сопротивляться новой власти.
Ну, а государь московский ликовал. Теперь он официально внес в свой титул наименование «Полоцкого и Мстиславского» между титулами «Рязанский и Ростовский». Все исторические сокровища Полоцкого Софийского собора царь велел переписать как «исконно» свое. Вся древнерусская София, от дверей до колоколов принадлежала нынче Алексею Михайловичу Романову.
Смоленск же держался. Горожане уже отбили несколько коротких атак на пробитые в стенах бреши. Похоже, московитяне проводили лишь разведку боем, но на главный штурм города пока не решались, боясь крепких толстых стен Смоленска и его высоких башен, из амбразур которых метко и интенсивно били пушки, мушкеты и картечницы. Приказ царя был прост — изводить смолян бомбардировками, готовить шанцы для атак на стены.
Даже ночью покой и отдых от войны приходил не всегда. Во избежание больших потерь от шквального огня со стен города неприятель работал над возведением шанцев по ночам, приблизив их почти на десять сажен от стены и со всех сторон открывая по городу огонь из осадных орудий. Особенно сильна была пальба с Покровской горы от Спасского монастыря и со стороны южного поля. Здесь стреляли беспрестанно от рассвета до заката. Осаждаемые отвечали тем же. Артиллерийский огонь поддерживался с обеих сторон каждый день, но в некоторые дни он был особенно силен. Так, 26 июля ожесточенная пальба из мушкетов и пушек длилась целую ночь как из лагеря московитов, так и со стороны защитников Смоленска.
— Собрать бы охотников, да и вдарить по ним, чтобы угомонились, — посоветовал Кмитич Обуховичу. Воевода согласился. Удалось собрать несколько сот охотников под началом хорунжего, но произвести вылазку на неприятельские окопы так и не удалось: перед рассветом полил такой сильный дождь, что заливал полки мушкетов, и стрельба оказалась невозможной. Вылазку пришлось отложить до следующего раза.
— Дождливое нынче лето — это к снежной зиме. Добро, — говорил Кмитич своим пушкарям, — добро, но только не для нас, только не сейчас…
28-го июля неприятель снова открыл сильную пальбу по городу. Одно ядро разорвалось возле Тизенгауза. Тот упал, обливаясь кровью. К счастью, немца только ранило, но ранение было не из легких — осколками посекло лицо, бок и обе ноги.