Царь в это время ретировался вон с Девичьей горы, под плотной охраной солдат и стрельцов. Насмерть перепуганный монарх Московии приказал оповестить войска, что по поводу «щепоти» еще никаких четких указов Никона нет, и каждый пока может креститься, как хочет.
В тот день смоляне вздохнули свободно: у стен было тихо, а вот из лагеря московитов до Смоленска ветер доносил мушкетные залпы. Правда, бунт был быстро погашен, царь вернулся. Что дальше делать, он пока не знал.
Глава 9
ЦАРЕВЫ ДУМЫ
Теплым и впервые за долгое время тихим летним вечером 14-го августа московский воевода Богдан Хитров направлялся в царский шатер. Мерно позвякивали богатые ножны его турецкой сабли, волочащейся почти по земле, а под его седеющими коротко стрижеными волосами цвета перца и соли бродили тяжелые думы. Собирался он сказать то, о чем уже много и часто шушукались полковники и воеводы.
Царь принял Хитрова, но как-то без былого умиления и энтузиазма. Пока воевода говорил, Алексей Михайлович с угрюмым лицом сидел за столом, размашисто ставя резолюции на челобитных обиженных полоцких граждан. Некий Мишка Корнилов жаловался, что царские люди схватили его зятя купца Романа со всем товаром на сорок рублей. Шляхетка Мария Гаврилова просила вернуть ей шубу рысью, нагло отобранную московским стольником Микитой Вельяминовым. Пришла жалоба и на стрельца Остатку Иванова, который «со товарищи» украл у попа Ивана из соборной Софии его драгоценные одежды и корону. У Матронки Есиповой стрельцы незаконно «реквизировали» девять серебряных блюд и прочую дорогую посуду ценой в пять рублей. Титко Иванов жаловался, что во время боев закопал свои денежные сбережения — тридцать рублей — в собственном огороде. А как стал раскапывать, тут же нарисовались царские урядники, словно из-под земли, и потребовали «свою» половину от сбережений Иванова… И таких бумаг царю доставили целый ворох. Царские ратники вели себя в Полоцке далеко не как защитники «обиженных православных» от «неправд королевских», а все больше как воры и мошенники, растаскивая все, что плохо лежит, либо банально грабя. «Царь государь, смилуйся, пожалуй!» — взывали жалобщики. «Отказать!» — начертывала «высокая» царская рука на всех этих раздражающих его жалких причитаниях. Однако царю поведение его войска не нравилось. Не было порядка в городе! Так и последних союзников можно растерять! До прихода Хитрова государь уже начал писать указ с требованием к полоцкому гарнизону «белорусцев Полоцка не трогать». Вот только наказание за непослушание указу никак не шло в голову.
— Светлый царь, — низко поклонился государю Хитров, переминаясь с ноги на ногу по мягкому персидскому ковру, — я по очень важному делу. Не вели казнить, вели слово молвить…
— Давай, говори, что у тебя.
— Соображения кое-какие по нашей войне с Польшей, если ее так можно назвать.
— А как ты предлагаешь ее назвать? — строго взглянул на воеводу царь.
— Тут ведь вот оно что, — Хитров нервно пригладил свои усы ладонью, собираясь с мыслями, — мы вот заключили союз с русинами, с Хмельницким, и он отрядил нам аж 20 000 войска. Но враг для Хмельницкого — ляхи и страна их Польша с жидами и помещиками их. Но до Польши нам идти еще тыщу верст, светлый государь, а тут в Литве мы, похоже, надолго застрянем. Литва — страна великая, знаменитая своими замками да крепостями. Ну, и народ упертый здесь. В Слуцке, говорят, князь Богуслав Радзивилл обучил мещан не хуже солдат воевать. И коль мы под Смоленском сидим уже больше месяца, то такого же надо ожидать и под Витебском, Могилевом, Слуцком и другими крепкими фортециями. Вот Золотаренко, докладывают, крепко сел в Гомеле, никак взять замок не может.
По иронии судьбы именно в этот день после более чем полуторамесячной осады гомельский гарнизон — полковники, ротмистры, венгры, татары и немцы — сдался-таки казакам. Но ни Хитров, ни царь этого знать, конечно же, пока не могли. Однако в царском стане хорошо знали, как писал Золотаренко, что «Гомель есть всем местам граничным литовским головою. Место вельми оборонное, людей служилых немало, снарядов и пороху много». Войско русского атамана без особых трудов ворвалось в город, но, подойдя к замку, встало. Расставив вокруг крепости и по соседним холмам пушки, казаки начали обстрел замка и его осаду и до 11 июля четырежды ходили на штурм, но все их приступы были успешно отбиты. Осажденные также предпринимали ответные, весьма эффективные вылазки. Осада затянулась, казаки приуныли и решили принудить замок сдаться «голодом и безводьем». Это только и знали пока в лагере московской армии к 14 августа. За ходом осады Гомеля следила вся Восточная Литва, следил царь, следил Киев. Понимая, что гомельчане своим упорством «всей Литве и войскам ее сердца и смелости додают», Иван Золотаренко обратился к осажденным от имени царя и Богдана Хмельницкого с предложением сдаться, но те «гордо и сурово» отказались. Тогда казаки втащили несколько больших пушек на Спасскую церковь, стоявшую за Гомеюком недалеко от замка, и, стреляя раскаленными ядрами, вызвали в замке пожар. Вылазка с целью ликвидации этой артиллерийской позиции провалилась. Вскоре казаки обнаружили и взорвали потайной ход горожан к воде, что в конечном итоге решило участь осажденных. Но, увы, Хитров всего этого пока не знал.