Теперь все остальные набросились на него, и он отступил к выходу, который был достаточно широк для того, чтобы могли пройти одновременно три человека. Конан дрался с дикостью, близкой к безумию, и сталь его меча бушевала над черными доспехами. Мысль о Синэлле горела в нем. Он должен быть с ней, даже если это означает, что сперва ему нужно уничтожить здесь все живое.
Пронзительный вопль отвлек его от противников. Аль-Киир схватил Синэллу когтистой лапой, крепко сомкнув на ее талии пальцы, и поднес ее к трем черным безвеким глазам, желая рассмотреть получше.
Конан удвоил усилия и ярость натиска. Его очевидное равнодушие к смерти вынудило воинов в черном отшатнуться от него.
– Не меня! – кричала Синэлла с лицом, искаженным от ужаса. – Я преданная твоя раба, о могущественный Аль-Киир! Твоя жрица! Вот та, что предназначена для твоих вожделений!
Аль-Киир повернул свою рогатую голову к Кареле, и его безгубый рот с острыми клыками растянулся – это вероятно, должно было обозначать улыбку.
Он сделал к ней шаг и протянул руку.
– Нет! – взревел Конан, и отчаяние охватило его. – Не Карела!
Он наступил на что-то, и оно покатилось по полу с глухим стуком – так дерево стучит о камень. Это был посох Аванрахаша.
Не замечая теперь людей, готовых напасть на него, Конан поднял посох и метнул его, как копье.
Простая деревянная палка полетела прямо в грудь чудовищного создания, ударила его и вонзилась в его тело. Свободной рукой Аль-Киир схватился за древко, но оно вошло так прочно, словно зацепилось крюками. Темная кровь хлынула из раны, и четырехрогий бог заревел – оглушительный вопль казался бесконечным, он подавлял все мысли, обессиливал все мускулы.
Сталь загремела о каменный пол, когда воины в черных доспехах побросали свои мечи и бросились бежать мимо Конана, не обращая внимания на его меч. Он не замечал их. Пронзительный крик бога не оставлял места ничему.
Капли крови, выступившие вокруг посоха, застыли и стали твердыми, как куски обсидиана; онемение распространилось и наконец охватило всю мрачную фигуру.
Синэлла отчаянно содрогалась в когтях, которые ее обхватили, и дико дергала ногами.
– Выпусти же меня, – молила она, – освободи преданную свою жрицу, о могучий Аль-Киир!
Лапа вокруг нее уже превратилась в камень. Медленно, словно каждое движение давалось ему страшным напряжением сил, рогатый повернул к ней лицо.
– Выпусти меня! – визжала она. – Выпусти! Не-ет! Митра, спаси меня!
Ее движения стали безжизненными, затем ноги окаменели и крики затихли. Ее бледная кожа сверкала теперь в свете факелов – то был полированный мрамор. Воцарилась мертвая тишина.
«...Бегство! Бегство от боли, такой огромной, что она могла бы уничтожить тысячи миров. Бежать назад, в ненавистную тюрьму, имя которой – Ничто. Но что-то он забрал с собой. Оно одето той же плотью, которую некогда носил и он. Прекрасная нагая женщина была это, темноглазая, с серебром волос. Она падала в пустоту Ничего, раскрыв рот в крике, и никому не суждено услышать его. Мрачная радость, черная, как бездонная пропасть. Женщина доставит ему несколько столетий наслаждения, прежде чем угаснут жалкие искры, эссенция человека. Но боль не кончалась, напротив, она росла. Тонкая нить, связавшая это место небытия с иным миром, была еще цела, она еще не порвана. Но она должна быть разрублена; иначе его ждут зоны непереносимых мук. Она должна быть разрублена!»
Конан потряс головой, словно очнувшись от лихорадочного бреда, и бросился к Кареле. Он быстро перерезал связывавшие ее веревки и подхватил ее, когда она стала падать.
Прекрасная рыжеволосая разбойница подняла к нему залитое потом лицо.
– Я знала, что ты придешь, – пылко прошептала она. – Я молилась, чтобы ты спас меня, и я ненавижу тебя за это.
Киммериец не выдержал и рассмеялся. Что бы с ней ни случалось, Карела никогда не изменяет себе. Он сунул меч в ножны и поднял рыжую на руки. Слабо вздохнув, она обвила его шею руками и прижалась лицом к его груди. Ему показалось, что он чувствует влагу ее слез.
Взгляд Конана упал на окаменевшую фигуру, пробитую деревянным посохом. Кроваво-красное чудовище обхватило могучей лапой алебастровую фигурку женщины, которая, очевидно, пыталась освободиться. Лицо ее навек застыло. Вся страсть, все смущение, наполнявшие Конана, исчезли, словно их никогда и не было. «Я был заколдован», – подумал он яростно. Синэлла привязала его к себе чародейством. Он надеялся, что она – где бы она сейчас ни находилась – имеет достаточно времени для раскаяния.