— А докторёнок-то прехорошенький! — в свою очередь приятно удивилась про себя Ядвига. — Ой, но только если вы научите, кий-то я в руках никогда прежде не держала!
Согласилась она без лишних реверансов, хотя с другими клиентами так быстро на сближение не шла. Артистичная и умная Ядвига была профессионалкой высшего класса. Европеизированный «стиль гейши» пользовался огромным успехом среди особо утончённых клиентов. Красавица-полька первые два часа общения изображала из себя просвещённую королеву. Эрудированная, волнующе завёрнутая в простынку, Ядя вела с «фаворитом» культурную светскую беседу. Разговор шёл о погоде, кино и даже, когда клиент был в теме — литературе, театре и живописи. После того как всё же случалась неизбежная, обусловленная состоявшейся предоплатой близость, у гостя оставалась приятное иллюзорное впечатление скоротечного романа с настоящей интеллектуалкой, красивой и страстной.
Природный психолог, каковой без сомнения была и Ядвига, всегда профессиональнее обученного. Едва взглянув на Сергея и обменявшись с ним парой реплик, она мгновенно поняла: случай запущенный. Здесь необходимо как можно скорее переходить к делу, без политеса и светских бесед.
Через четверть часа после начала практического обучения игре на бильярде, педагог и ученица решили перейти к теоретическим занятиям.
В ближайшей комнате отдыха доктор Корсаков с большим успехом прочитал студентке Поплавской двухчасовую лекцию на тему «шары и лузы». Хотя злые языки поговаривали, что Ядвига и без того виртуозно владела кием любого вида, вернее, запила. Неважно, какого именно запила — будь то «корона», «тюльпан» или «классический»[1].
На просторной двуспальной кровати Ядвига лежала ослепительно нагая, длинноногая, с распущенными волосами. Корсаков невольно залюбовался не ведающей стыда рыжей красавицей.
— Будь я каким-нибудь манерным поэтом-имажинистом начала прошлого века, — подумал он, — непременно выдал бы сейчас пошленькую сентенцию типа «её золотистая, с медным отсветом царственная грива червонным ливнем расплескалась на алом атласе подушки».
Меж тем, смешно сморщив изящный носик, мнимая медсестра жаловалась Корсакову на жизнь:
— Ой, Серёж! Можешь не верить, но я впервые не хочу уезжать из этого долбанного санатория, чёртова Лога!
— А что тебе здесь не так? — рассеяно, лишь бы поддержать разговор, спросил Корсаков.
— Что не так? — изумилась Ядя, возмущённо прикрывая простынёй нахально торчащие упругие бугорки с острыми коричневыми сосками. — Тебе что, ещё никто ничего не рассказывал?
— Нет, что такое?
— Вот тихушники! Хотя! — внезапно переменилась она в настроении. — Тогда и я не буду! Сюрприз тебе обеспечен! Ха-ха! А ну, иди к мамочке! Мамочка соскучилась по своему докторёнку!
Глава четвертая. Беглец
Георгий Громов
Гоша торопился к матери. Прихрамывая на обе ноги, по-медвежьи неуклюже ковылял он по коридору лечебницы. Инвалид шёл в сторону выхода и при этом был совершенно уверен в правильном выборе направления. Его больная, слабая умом голова являлась плохой помощницей в этом деле. Однако надёжный компас, присутствие которого с недавнего времени Гоша ощущал в своём животе, уверенно направлял его к цели.
Случайно разбуженный сосед по палате, тот самый, что обозвал Гошу «африканской звериной», на приличном отдалении следовал за новеньким. Тощий, длинноносый, изжелта-бледный, с давно не стриженными рыжеватыми и падающими на лоб патлами, он был облачён в серый халат и несвежие кальсоны со штрипками. Похоже, парень воображал себя сыщиком. Осторожно, прижимаясь спиной к стене, «сыщик» медленно крался за новым объектом наблюдения. При этом его по-птичьему круглые смоляные глаза возбуждённо блестели.
Едва освещенный вестибюль клиники, он же приёмный покой, пустовал. Толстощёкий и небритый дежурный санитар-привратник, так неудачно принявший вновь поступившего Гошу, мирно похрапывал, почивая в дежурке. Опасаться ему было нечего — ночная смена считалась самой спокойной. Буйные «обколоты» галоперидолом[2], беспокойные накачаны снотворным, а обычные психи – те, что «в соображении», надёжно выдрессированы младшим медперсоналом. Затурканы настолько, что не только ночью, а все двадцать четыре часа глаза на санитара боятся поднять. Что же касается ведущей на «волю» монументальной двери из морёного дуба, то она надёжно заперта на два «вечных» замка. Эти проверенные годами железные стражи сработаны ещё славными немецкими мастерами позапрошлого века.
Невидимый «компас в животе» привёл Гошу прямиком к этой огромной двустворчатой старинной двери. Парень подёргал полированные горизонтальные ручки, но створки даже не шелохнулись. В растерянности инвалид пребывал недолго — внезапно прозвучал мягкий сдвоенный щелчок. Правая половина двери бесшумно приоткрылась, и в помещение клиники вначале робко, а затем всё более уверенно и настойчиво начал проникать лёгкий ветерок, живое дыхание воли. Мертвящий больничный воздух мгновенно наполнился ароматами ночного леса — запахами листвы, хвои и свежести. И ещё чем-то нереальным, похожим на волшебную сказку, не из этого мира, но обещающим нежданное и негаданное счастье.