Из больничного туалета, мимо которого он проходил, послышался негромкий мужской матерок. Потянуло едким папиросным дымом.
— Санитары, — догадался Сергей.
Он остановился, и машинально прислушался.
— Слышь, Батон? Ты кто, мужик, или рукоблуд зоновский? — толковал кто-то неприятным скрипучим голосом. — Так на зоне у людей выбора нет, а мы с тобой, почитай, на воле. Да ещё такой курятник под боком. Вся братва люди как люди. Все здесь баб вволю трахают. А если не знаешь, как это делается, так я научу. Заходишь в женское отделение, выбираешь себе психичку посимпатичнее. Ладишь ей укольчик, чтобы покладистой была, да и везёшь в нашу каморку при подвале. А там всё честь по чести: и диванчик, и чифирь со спиртом. Ты же знаешь! Так люблю это дело, что за ночь сразу нескольких приходую.
— Да ладно тебе, Кузя, — зычно позёвывая, отвечал невидимый Батон. — Нравится тебе ненормальных баб трахать, ты и трахай! Чо ты меня за свой кайф агитируешь? По мне, наикращий кайф, то сальце с лучком и крутым яичком, тай ковбаска-кровянка с перчиком, тай щоб горилочка була. А то я эту спиртягу вашу медицинску на дух не выношу. Ты смотри, Кузьма, допрыгаешься с больными тёлками. Сивый вон доигрался! Ты, вообще, в курсах, що з им зробилось?[1]
— Да слышал я, — отозвался Кузя. — Плела братва байки спьяну про каких-то «белых хозяев». Мол, призраки по здешним окрестностям бродят. Вроде как того хмыря, на чьё место меня взяли, привидение Белой Хозяйки сгубило. Да только не верю я в эту галиматью.
— Зря не веришь, — заметил Батон. — Два года назад, колы меня на работу сюды взяли, ночью на воздух покурить вышел. Глядь, а промеж деревьев две белые фигуры плывуть. Упереди жинка, а за ней чоловик, мужик значить. Вроде как она от него тикает, а он её догоняет. И росту те двое с фонарный столб. С тех пор я не то что на двор выйти, в окошко по ночам не смотрю, лякаюсь дюже![2] Так вот, Кузюшка, прийшиственик твой, Сивый его звали, не обычный чоловик был, а злодень яких пошукать[3]. Ты баб местных просто трахаешь, а Сивый мучил их шибко. Знайшов где-то машинку электрическую, и ну з ими, с бабами, по ночам в подвальной коморке играться. Я раз увидел, так чуть не сблевал. Он чо, кат делал? Бабу голышём к кровати привяжет, тряпку в рот сунет, защепки латунные ей на цицки, да ещё промеж ног прищепит и давай ток пущать. Баба воет, дёргается, а Сивый радуется, аж со смеху его, злодня, пучит. Почитай с месяц так игрался. Даже Хабар ему мозги правил, чтобы прекращал, да только Сивый не слухал. А после нашли его как-то утречком за корпусами в роще, в овраге со свёрнутой шеей. Парни гуторят, он живой ещё был, шевелиться не мог, только глаза пучил да шептал. «Хозяйка», шептал, «Белая Хозяйка».
— Ой, не гони хотя бы ты, Батон! — проскрипел в ответ Кузя. — Чего вы сказками пугаете? Я пацан реальный, а не баклан мелкий. Ты лучше давай, Винни Пух, присоединяйся. Сегодня новенькую, куколку-смугляночку привезли. Я слышал, Хабар на неё запал и нынче же в ночь оприходовать пожелал. Ну вот, как бугор с малой этой закончит, мой черёд настанет. Я свежачок люблю… А то смотри, Батончик, подходи. Третьим будешь, фраерок пухлый.
— Это он про Шаганэ! — ужаснулся Сергей.
В продолжение невольно подслушанной «милой» беседы молодого врача охватывали всё нарастающие гнев и омерзение. Сергей с трудом сдерживался, чтобы не ворваться в провонявший хлоркой больничный сортир и не наброситься на мерзавцев. А «полового активиста» Кузю он готов был придушить голыми руками.
— Надо срочно поднимать тревогу! Бежать в чёртов подвал, спасать больную девочку от этих сучьих тварей, санитаров-насильников, — паниковал Сергей. — Да, но клиника большая и подвалы при ней огромные. Где же, где искать их мерзкую каморку? А может быть сейчас там голый и потный Хабар, синий от тюремных наколок, азартно насилует на вонючем матрасе нагую беззащитную Шаганэ?
От мерзкой воображаемой картины Корсакова резко замутило, он едва не расстался с содержимым желудка прямо посреди больничного коридора.
Немедленно разбираться с бандитами-санитарами Сергей не стал. Он резонно рассудил, что сейчас не до того. Вместо этого доктор бросился в другой конец коридора, к палате, куда утром определили Шаганэ. Добежав до места, он распахнул дверь и вздохнул с огромным облегчением. Девушка была на месте, в своей койке.
Корсаков подошёл к постели. Шаганэ лежала с открытыми глазами в одной больничной сорочке. Её руки зачем-то были «зафиксированы» — привязаны марлевыми жгутами к поднятому предохранительному ограждению, металлическим поручням больничного ложа.