Волчата!
Ласково ворча, бабушка Морщинка пыталась навести хоть какой-нибудь порядок среди любимых внуков.
— Сяньчик, тебе не стыдно? — стаскивая щенка песочной масти с чёрного братика, укоризненно вопрошала она. — Что же ты, толстячок эдакий, всё время на худенького Мумбочку верхом забраться норовишь? От матери отгоняешь, покушать толком не даёшь. Когда Снежок также с тобой поступал, разве приятно было?
Морщинка взяла заморенного Мумбочку в руки. Спасая от раскосого жадины Сяньчика, она переложила его поближе к Снежку и свободным материнским соскам. Однако чёрненький и на новом месте не преуспел. Почему-то он принялся рьяно сосать хвост Снежка. Хвост молока не давал. Мумбочка обиженно скулил, сердился и кусал беленького братца беззубыми дёснами за все доступные филейные части.
Напрасно Морщинка тыкала страдальца плоским носом и пухлыми губами в сочащуюся молоком материнскую титьку. Чёрный щенок упорно возвращался к белому братскому хвосту.
— Да что же ты за дурак такой, Мумба? — сердилась бабушка. — Сдохнешь так с голоду, тупица мой!
— Гоша! — вновь окликнула Громова волчица.
Георгий так увлёкся щенячьими разборками, что забыл обо всём.
— Ну и сон мне приснился, Миррочка! Такая фантасмагория, — начал было он, но Мирра красноречиво посмотрела на его правую кисть, со свежим розовым шрамом, и Громов осёкся.
— Посмертье никогда не лжёт, милый! Хотя и ничего, кроме фантасмагории в нём нет, — назидательно заметила волчица. — Ни во сне, ни наяву. Мой мир лишь загадывает загадки!
— А где Вацлав? — немного растерявшись от такого начала разговора, поинтересовался Громов.
— Для этого я тебя и звала. Вацлав сейчас рядом с женой. Она тоже здесь, в Посмертье. Её имя Ванда. С неё-то и началась вся нынешняя история, — грустно вздохнула волчица. — Знаешь, а я очень благодарна супруге твоего наставника. Без Ванды я никогда бы не встретила тебя. Благодаря ей я узнала, что слово «счастье», которое так любят в вашей Яви, действительно иногда, на короткое время, но имеет смысл.
Мирра остановилась, заметив недоумевающий взгляд Георгия. Помолчав немного, она ещё раз грустно вздохнула и продолжила:
— Всё время забываю, что ты не один из нас — единожды взглянув на человека, не можешь увидеть всю его прошлую жизнь. Так просто познать то, что свершилось. Это не будущее, которое не предопределено окончательно. Поэтому твой наставник и вынужден посветить тебя в самые свои сокровенные тайны. Ступай к учителю и его жене. Только рядом с ними ты уяснишь смысл происходящего. И ещё: ты поймёшь, как сможешь отблагодарить того, кому обязан своим вторым, полноценным рождением.
[1] Аутодафе - в средние века означало приведение в исполнение приговора, сожжение осуждённого на костре.
Глава двенадцатая. «Женщина смотрит в окно» («Кадавриковы именины»)
Глава двенадцатая. «Женщина смотрит в окно» («Кадавриковы именины»)
У дверей «санитарской хаты» Женя Мышкин замер в сомнениях, набираясь смелости постучать в дверь. Он едва успел поднять руку, как за спиной раздался знакомый голос, грубый и ненавистный, словно кирзовый сапог.
— Чего скребёшься, грызун сраный! Вползай уже, педрила шепелявый!
Бугай решил не ограничиваться своим обычным хамством — сильным пинком под зад предал Евгению мощное ускорение вперёд. Открыв дверь собственным лбом, Мышкин птицей влетел в прокуренное и вонючее помещение. Он инстинктивно выставил руки вперёд, чтобы не приложиться «мордой в пол», но врезался в чьё-то жёсткое костлявое тело. Это тело тут же выдало длинную непечатную тираду, и отфутболило несчастного Сыщика в ближайший угол.
"Старшой! — с ледяным ужасом опознал матерящегося субъекта Мышкин. — Это я сейчас самого Хабара чуть с ног не сбил".
— Как в хату входите, фраерюги? Мужичьё лапотное, — относительно прилично закончил свою темпераментную речь главарь санитаров.
— Прости, Хабар! Я не хотел. Всё из-за этого петушары! У, педрила! — замахнулся Бугай на Сыщика, втянувшего голову в плечи. — Ты же знаешь, бугор, не выношу я этих гомосеков, племя заднеприводное.
— Я не п-педрила, Хабар! Б-бугай врёт в-всё! — попытался было возразить Евгений на страшное обвинение в гомосексуализме.
— Да? А кто только что в коридоре с новеньким идиотом слюнявым обжимался, в любви ему признавался принародно? — истерично взвился в праведном обличительном порыве Бугай. — Пидор ты! Гомосятина шепелявая! К тому же бабло наше зажимаешь. Одно слово, Крыса!