Вот только никто из них не мог и представить, как все сложится на самом деле…
От воспоминаний запекло в груди, и Итрида поморщилась. Она подтянула колени еще выше и обхватила их одной рукой. Второй ей все же пришлось держаться за навершия досок, сделанные в виде куполов храма. Итрида, может, и не стала бы жертвовать мягким местом, в которое сейчас беспощадно впивались острые доски, но уж больно хотелось ей послушать глумцов. Птичка на хвосте принесла, что те новую байку привезли с восточных волостей: о беловолосой ведьме, огненной реке и дейвасе, не побоявшемся в Навь войти.
Итрида снова поерзала, пытаясь устроиться поудобнее. Ведьма та, небось, лаума какая-нибудь – хоть и прошло десять весен с тех пор, как водяницы вернулись в Беловодье, проснувшись от колдовского сна, да только до сих пор к ним не очень-то привыкли. В маленьких волостях водяниц и вовсе чурались и на порог их пускали очень неохотно. Про огненную реку Итриде тоже не верилось: в любом мало-мальски сытом доме по праздникам такие реки текут, что не приведи Перкунас кресалом черкануть – сам воздух вспыхнет. А вот про дейваса послушать бродяжнице очень хотелось. Про то, как он с силой своей управляется.
Может, и ей пригодится услышанное?
Жар в груди стал сильнее, и Итриду словно кто-то царапнул изнутри. Она выпрямилась, пережидая, пока тревожное чувство утихнет.
Ей очень нужны были знания, и надежней учителей, чем носители искры Перкунаса, во всем Беловодье было не сыскать. Но Итрида понимала, что ни одному из них ей и на глаза показаться нельзя. Потому как не водились в Беловодье женщины-огненосицы. А узнай дейвасы, как ей достался ее огонь… Итриде страшно было представить, чем для нее это могло обернуться.
Вот и сидела она на заборе, упрямо сгорбившись и сливаясь темным нарядом с тенями, вместо того, чтобы отправиться вместе с Храбром к Бояне, наслаждаться вкусным ужином и поджидать загулявшего Даромира. Все для того, чтобы добавить хотя бы крупицу знаний к собственным, обретенным через боль и кровь.
Народу на площади становилось все больше. Люди притаскивали с собой кадки, чтобы было где посидеть. Кто-то приволок целую лавку и теперь гонял с нее пронырливую детвору, то и дело хлопая ладонью по гладкому горбылю. Ребятишки уворачивались и хихикали, но, стоило хозяину лавки отвернуться, тут же забирались обратно.
Площадь, очищенную для выступления глумцов, по кругу обнесли факелами. Ветер полоскал языки пламени, пляшущего на промасленных тряпках в медных чашах, игрался ими, как котенок клубком, и был сегодня ласков и мягок. Итрида подставила лицо его касаниям и легонько улыбнулась. Незримые когти наконец оставили ее в покое. Дела остались под слепящим солнечным кругом и становились уже бесконечно далекими – такими же, как ушедшее утро. Переговаривались люди, тихонько бренчали гусли и посвистывала дудочка, распеваясь, чтобы лечь под нитку байки ровным полотнищем. Навершия забора кололи все сильнее, и Итрида начала нетерпеливо ерзать, утомленная долгим, хоть и безмятежным ожиданием. Наконец разговоры стали стихать, будто толпа была прудом, и кто-то бросил в середину камешек, а волны от того камешка несли людям молчание.
Откуда появился глумец, Итрида рассмотреть не успела, да и не пыталась особо. Сказитель был высок, хоть и сутулился. В объятиях длинных рук, как младенец в колыбели, лежал инструмент, подобного которому она еще не встречала. Белеющий в сумраке, точно обглоданные временем кости, прихотливо изгибающийся, как девичий стан, изукрашенный тонкой резьбой и звенящий едва слышно россыпью серебристых струн. И хозяину вон как дорог: тот присел на заготовленную лавку, помедлил мгновение, потом прикоснулся губами к длинной рукояти и наконец пробежался по струнам затейливым перебором.
Итрида прерывисто вздохнула и подалась вперед, едва не свалившись с забора. Чарующая музыка пролилась в ночь живительной влагой после долгой засухи. Она струилась широкой полноводной рекой и танцевала по речным перекатам прозрачными струями. Падала нежными вишневыми лепестками и гарцевала табуном горячих диких коней, выбивающих красную пыль из растрескавшейся от жара земли. Глумец закрыл глаза и наклонил голову, болезненно кусая губы. Он выглядел одержимым – да он и был таким – и люди волей-неволей подпадали под его колдовское очарование. Женщины плакали, не таясь. Мужчины хмурились и рыскали взглядом по сторонам, стесняясь облечь в слезы то неведомое, что заморский инструмент и странный, непохожий ни на кого глумец поднимал со дна их душ.
Итрида не услышала – почуяла миг, когда музыка оборвалась. Вот только катилась приливной волной, пытаясь угнаться за лунным светом – и нет ее. Лишь холодеют на ночном ветру слезы, заставляя шмыгать носом и утираться рукавом. Люди, отделявшие бродяжницу от музыканта, заволновались, начали гомонить потихоньку и кидать монетки в старую шапку, которую тот поставил возле себя. Итрида поспешно, пока никто не видел, отерла слезы тыльной стороной ладони, соскочила с забора и подошла к площади. Помедлила на границе толпы и нырнула в открывшийся на мгновение просвет