Это начало конца.
Тридцать три месяца назад дикие орды захватчиков, ломая наши полосатые пограничные столбы, вероломно и бешено вторглись на нашу землю. Они пошли на восток, огнем и мечом уничтожая все русское. Они захватили у нас огромную территорию, жизненно важные промышленные и сырьевые базы. Они разрушили десятки городов, тысячи селений и пленили миллионы мирных советских людей. Они дошли до Волги. И врагам уже казалось, что мы истощены до предела, что еще немного — и мы будем разгромлены.
И вдруг на врагов обрушились невиданные по своей ненависти и ярости силы! Они обрушились неудержимой огненной лавиной. Они пошли на запад, беспощадно уничтожая и сметая вражеские орды с советской земли. Теперь они, развив невероятную стремительность, дошли до границ государства. И весь мир видит: нет таких преград, которые бы смогли сдержать эти грозные и могучие силы.
Сталинград оказался наивысшей точкой войны. Слово «Сталинград» войдет в века как символ позорнейшего крушения дефектной, недалекой фашистской стратегии. Для нас оно — символ величайшего торжества нашей гениальной стратегии и нашей военной славы.
Кажется, все учел Гитлер, начиная против нас войну. И отмобилизованных сил у него было больше, и оружия больше, и внезапность на его стороне. Но как просчитался этот бездарнейший пигмей! Он не знал русской пословицы: «Легко того бить, кто не обороняется». Он не знал и не мог знать, этот фашистский выродок, что «Союз нерушимый республик свободных», навеки спаянный идеями Ленина, — неиссякаемый, могучий источник человеческой энергии и творческого гения, способный на беспримерные подвиги в святой борьбе за свободу и счастье.
А мы знали свои силы. Нам было больно и горько сознавать, что временно приходится отступать перед врагом. Но мы всегда помнили о поговорке: «Горе горюй, а руками воюй». Зажимая свои раны, мы готовились в нужное время нанести по врагу смертельные удары.
22 июня на Пруте сверкнула «молния» Гитлера. Ну а теперь на Пруте раздался гром наших батарей. И враги, что пришли незваными, — бегут драными.
Это начало конца.
29 марта 1944 г.
Путевые заметки
I. Мать-земля
Здесь был передний край вражеской обороны. Что сделали немцы с этой высотой! Вся она — в лабиринте глубоких, выше человеческого роста, траншей. Там и сям блиндажи; из них тянет гнилью и тленом, как из пропастей. На западном скате высоты — широкий противотанковый ров. Всюду здесь огромные воронки, груды глины, щебня и кирпича, высокие пни, коряжистые комли вековых ветел, погрязшие до башен танки, вороха колючей проволоки, железные кругляши мин...
Осмотришь эту высоту — и невольно рождается мысль: «Пропащее место!» Нужно вложить немало труда, чтобы вернуть к полезной жизни этот несчастный кусок земли. Кто это сделает? Нет, он будет надолго заброшен. Будут идти годы, постепенно обрушатся блиндажи, обвалятся траншеи, воронки — и все это одичавшее место зарастет дремучим бурьяном да лебедой.
На вершине высоты, в центре «пропащего места», мы неожиданно увидели седого, ветхого старика, одетого в рвань, и белокурого подростка. Они стояли по пояс в траншее и работали лопатами. У блиндажа, что был рядом, лежала груда разного домашнего скарба.
— Вот вернулись, — с грустью поведал старик. — На родное место вернулись. Ну а германец этот вон что тут наделал! Поглядишь — и сердце кровью обливается. Что наделал, а?!
— А что здесь было?
— Деревня была тут, известно. Наша. Забродье. — Старик вздохнул. — На тридцать дворов стояла деревня. А погляди теперь: и помину никакого не осталось о ней! Пришел сюда — и едва опознал родное место, вот как!
— Что ж вы тут делать хотите?
— Как что? — удивился старик. — Жить!
Вокруг изувеченной высоты было много хороших, удобных для поселения мест. Мы обратили на них внимание старика. Деревня может быть без лишнего труда восстановлена на соседней красивой высотке. Кстати, у подножия ее — прекрасное чистое озеро. Можно построиться и немного подальше, на опушке соснового леса: и место удобное, и материал для построек под рукой.
— Что вы, господь с вами! — почти испуганно возразил старик. — Никуда отсюда мы не пойдем! Что вы! Тут прадед наш жил, дед жил, отец... И я тут век свой доживаю. И думаю, что Васятка вон никуда отсюда не пойдет. — Старик повернулся к внуку: — Василий, пойдешь вон туда жить? Вон к озеру-то?
— Не пойду, — отрезал парнишка.
— Видали? — торжествующе заключил старик и усмехнулся, показывая этим, что наше предложение необдуманно и глупо. — Уйти... Что вы! Да разве я белены объелся? С родного-то места? Здешняя земля, милый человек, нам как родная мать. Нет, тут будем жить. Вот возвернутся остальные — и начнем обихаживать это место, наводить порядок. Бог даст, все сделаем, как было. Вот загляните через пару годков — и глазам своим не поверите...
...Как сильна извечная привязанность русского человека к родной земле! Он любит ее светлой сыновней любовью. Эта любовь — могучая сила. Она свершает невиданные чудеса. Она ведет русского человека на любые ратные подвиги. Она заставляет его, смирив горе, самые опустошенные врагом места быстро возрождать к жизни.
II. Русская печь
Крутое взгорье. У подножия его — черное мелколесье; оно полнилось шорохами теплого весеннего ветра. Молодой вербняк весело играл пробужденной серебристой почкой...
Раньше на этом взгорье — на виду у всей ближней округи — жила, славилась весельем и песнями хорошенькая деревенька. Народ здесь был хозяйственный, работящий; все делал с расчетом на вековое служение.
Теперь деревеньки нет. Отступая, фашисты разрушили в ней все постройки. Но удивительное дело: почти все русские печи, что были в домах, остались целы. Одинокие, голые, они резко выделялись на фоне голубеющего к весне неба.
Из одной высокой трубы курился дым. Около печи возилась женщина, узнавшая о старости раньше, чем ей положено было узнать. Она варила картофель. Из-под вороха тряпья с печи голодно поглядывали ребятишки.
— Ничего! — сказала женщина, только успев ответить на приветствие, и, словно внезапно почувствовав особую прелесть в этом простом слове, с удовольствием и большим внутренним облегчением повторила его: — Ничего! Вот печь осталась, а около нее мы и обживемся, даст бог. Ничего!
Невольно вспомнились другие опустошенные врагом деревни. Сколько их погибло! Фашисты обрушивают на них всю силу своей звериной ненависти, заключенную в бомбы и снаряды, мины, горючие смеси. Они разносят их в щепы, сжигают дотла. Они переворачивают всю землю там, где деревни стояли века. Но русские печи — во многих случаях, если не в большинстве, — стойко выдерживают все адские силы разрушения и стоят, высоко поднимая свои трубы! Наши бойцы искренне удивляются их прочности, выносливости. Не раз приходилось слышать, как бойцы говорят в восхищении:
— А печи-то, гляди, стоят! Вот чудо!
Потом из лесов возвращаются люди. Они начинают топить уцелевшие печи, делают около них пристройки из разного материала — досок, листов обгорелого железа, снопов соломы. А соберутся с силами — подвезут лесу и рубят вокруг них новые срубы. Так у печей возрождается жизнь. Это удивительно и знаменательно.
Мы спросили женщину:
— Не знаете, почему не рушатся печи?
— Не рушатся? — Женщина подумала и, видно было, не нашла точного объяснения, но вдруг ответила так, будто больше и не могло быть никаких иных объяснений: — Так ведь это же какие печи? Это же, милый, русские печи!
И невольно подумалось: да, русская печь — изначальная основа жизни каждого крестьянского дома. Без нее в доме неуютно и пусто. Только когда она сложена — устанавливается порядок. Около нее хлопочет хозяйка, ютятся ребятишки. В дреме коротают на ней свои последние дни старики. Вечерами неугомонно верещат под ней сверчки. Да, у нашего крестьянина с русской печью связан весь домашний уклад.