Уми не хотела видеть мать и всячески противилась даже самой мысли о встрече с нею. Но девушка не могла взять в толк, почему та до сих пор не соизволила даже заглянуть к ней. Возможно, Миори Хаяси отдыхала с дороги: кто знает, где она была все эти годы и какой путь ей пришлось проделать, чтобы вернуться в Ганрю?
Но не увидеть родную дочь после четырнадцати лет разлуки…
И письма, ещё эти проклятые письма, с которыми Уми так и не нашла в себе сил расстаться. Перевязанные шёлковой лентой, они по-прежнему были спрятаны в рукаве. Какую страшную тайну они скрывали? Кто написал их?
От волнения Уми не могла найти себе места. Хотя отец и велел ей подготовиться к последним проводам дядюшки Окумуры, Уми не стала облачаться в траурные белые одежды, а прихватила из комнаты только револьвер. После того, что произошло в балагане, она не собиралась расставаться с оружием ни на минуту.
На негнущихся ногах она спустилась с лестницы. На кухне хозяйничала Томоко. Что-то шкворчало на жаровне – грибы, судя по запаху. Но чувство голода больше не давало о себе знать. И дело было вовсе не в онигири, которыми они с Тэцудзи перекусили недавно. Сейчас от переживаний она вряд ли смогла бы проглотить даже кусочек жареных данго.
Вспомнив об обезьяне, Уми поискала его взглядом, но того нигде не было. Похоже, убежал по своим делам – и правда, какое ему дело до чужих горестей?
Это и к лучшему. Разговор, который предстоял им с отцом, не предназначался для чужих ушей.
Итиро Хаяси уже ждал её у ворот, в экипаже. На коленях у него покоилась новёхонькая медная урна, при виде которой к горлу Уми подступил комок. Лишь теперь она осознала, что не зря тайком пробралась в особняк дядюшки Окумуры, чтобы проститься. Будто чувствовала, что другой возможности у неё попросту не будет.
Один из дежуривших у ворот братьев помог Уми забраться в экипаж, и она уселась рядом с отцом. Уми старалась смотреть куда угодно, лишь бы не на урну, которую отец с какой-то хрупкой бережностью продолжал сжимать в руках.
Даже когда они выехали из ворот усадьбы, отец молчал. Уми его не торопила, хотя внутренне просто разрывалась между жаждой узнать всё здесь и сейчас – и страхом, к чему этот разговор мог привести.
Чтобы отвлечься, она глазела по сторонам. Народу на улицах было гораздо меньше, чем можно ожидать в предпраздничный день. Но некоторые горожане всё равно вывешивали у дверей бумажные фонарики, ставили жаровни, подметали у ворот. Томоко часто любила повторять, что мёртвые не любят грязи. В Обон следовало пригласить предков в чисто убранные дома, чтобы должным образом почтить их память.
Многие горожане, по большей части мужчины, провожали проезжавший мимо экипаж тяжёлыми взглядами. Никто не кланялся, хотя все эти люди наверняка знали, кому он принадлежал. Уми понимала: после всего случившегося в балагане это было только начало. Одному Дракону ведомо, удастся ли клану Аосаки оправиться от этой трагедии или же расстановка сил в городе поменяется окончательно…
Отец нарушил повисшее между ними молчание только после того, как они проехали мост Нагамити.
– Знаешь ли ты, через что нашим предшественникам пришлось пройти, чтобы клан Аосаки стал таким, каким мы его знаем?
Вопреки обыкновению, отец говорил тихо, но голос его был твёрд. Уми чуть склонила голову в его сторону, чтобы не упустить ни слова.
– Глава Нагасава, да упокоится его душа в Стране Корней, начинал с обычной уличной банды, которая крышевала лапшичные в портовом квартале. Потом, когда в Тейсэн пришли глэндрийцы, Нагасава стал приторговывать оружием, и дела банды пошли в гору. Не всем это нравилось. В ту пору в Ганрю ещё заправлял синдикат Ямамото. Заправлял лишь номинально, руководство синдиката пыталось любыми способами удержать ускользающую власть в своих руках.
Ямамото сопротивлялись долго. Даже когда их вынудили примкнуть к Аосаки-кай – а к тому времени банда Нагасавы разрослась настолько, что ходить под старым именем стало попросту неприлично, – они пытались посеять в наших рядах смуту, развалить ещё не успевший окрепнуть синдикат изнутри.
Я уже был в клане в то время. Моего отца жестоко покалечили за карточные долги, и работать он уже не мог, а мать, вынужденная кормить нас обоих, подцепила какую-то дрянь в квартале красных фонарей и скончалась, когда мне не было ещё и десяти. Отец ненадолго пережил её, и вскоре мне пришлось идти на поклон к якудза – умирать голодной смертью или побираться мне не хотелось. И я оказался не один такой: после трёх лет неурожая множество крестьян бежали в города, где ещё можно было хоть как-то свести концы с концами. Нищих и сирот на улицах стало больше, и все они хотели для себя лучшей жизни.