Труба зачинщика надменный вызов шлет,
И рыцаря труба в ответ поет,
Поляна вторит им и небосвод.
Забрала опустили седоки,
И к панцирям прикреплены древки;
Вот кони понеслись, и наконец
С бойцом вплотную съехался боец.
© “Паламон и Арсита”, Драйден
Надо сказать, что Годрик всегда мечтал оказаться героем этой картины: разноцветный шатер, рыцарь, собирающийся на бой, благородная дама, повязывающая ему на руку свой шарф. О чем он точно не мечтал, так это о том, что первый его бой будет за жизнь или смерть этой самой дамы, а та окажется не его возлюбленной, а самой королевой. Может быть, поэтому он и ощущал некоторую нервозность.
- Будьте осторожны, – строго наказала Гвиневра, чем очень напомнила ему его мать. Гриффиндор усмехнулся, поднимая руки, чтобы слуга повязал ему пояс.
- Верьте в меня, Ваше Величество.
- Здесь мало удачи.
- Значит, верьте в судьбу. Вряд ли ей особенно нужно, чтобы Камелотом правил одинокий король. – Она вздохнула. – Я не позволю вам сойти на костер. Обещаю.
Королева кивнула.
- Не обещайте. Но спасибо.
И она покинула шатер в сопровождении группы рыцарей, которые должны были неотлучно следовать за ней, как за преступницей.
Слуга закончил с экипировкой и вытянулся в струнку, ожидая приказа. Для Годрика это было что-то новое: позволять кому-то себя одевать, распоряжаться этим кем-то. Он знал, что именно так вырос его лучший друг, но самому ему это не казалось удобным. Мало того, приказывая, он чувствовал себя неуверенно, почти виновато, хоть это было совсем не то же самое, чего он до паники боялся. Слугам платили, слуг нанимали, это был их собственный выбор – зарабатывать деньги тем, что надевали кому-то штаны.
Гриффиндор отпустил его, подошел к выходу из шатра и едва-едва раздвинул полы, чтобы посмотреть. Вокруг стоял шум: трибуны заполнялись рыцарями, периметр поля боя охватывался красными лентами, оруженосцы подготавливали оружие, распорядители проверяли землю на поле, а Джеффри Монмута взирал на все это с кресла судьи печальным, удрученным взглядом, будто желая сказать всем: “Остановитесь, ну что же вы творите?” Королева уже сидела рядом с ним, все так же окруженная выводком рыцарей. По ее виду нельзя было даже заподозрить, что она волнуется. На все это падала громадная рассеянная тень замка, взиравшего на творящуюся у его подножья страшную ошибку печальными окнами.
И тут Годрик перетрусил настолько, что пошел вглубь шатра к стойке и чуть не сложил на нее свой меч. Одернулся, чертыхнулся и с лязгом сунул его обратно за пояс. Взъерошил волосы, растер лицо, зачем-то поправил капюшон кольчуги. И возненавидел себя за то, что кончики пальцев задрожали. Сжав руки в кулаки, он уперся ими в высокую лавку, что стояла здесь, и шумно задышал.
Делать что-то настолько большое и важное? Самому? Без отца?
Он кусал губы, буквально ощущая, как в его теле становится все меньше магии, чем больше появляется страха.
- Черт! – прорычал он, со всей силы вдарив кулаком по лавке. Боль отрезвила. Вот только воспоминания уже пришли.
“Ты что, серьезно? – как наяву услышал он насмешливый тон отца. – Думаешь, меня остановит чертов грунт? Копай, я сказал.”
Он почти ощутил заново, как болели тогда содранные в кровь руки и коленки. Затекла спина и шея. Пот градом валил со лба под палящим солнцем, пока он, десятилетний, копал почти каменную землю. С улыбкой на лице.
Его отец – не то, чтобы толстый, но огромного роста и сложения, с длинными черными усами мужчина, чье лицо было самым страшным лицом в жизни Годрика – был колдуном, как и он сам. Когда-то он жил в Камелоте, много лет назад. Но с приходом Великой Чистки как-то сумел ускользнуть и перебраться в Мерсию, где купил на свои немалые барыши землю и женился. Человеком он был хватким, деловым, поэтому решил развернуться широко: он продолжил заниматься купечеством и богатеть на нем, а в придачу возделывал свою землю. Что было сумасшествием, поскольку жили они в том районе, где земледелием заниматься было просто нереально из-за неподходящей почвы. Гриффиндора-старшего это не остановило.
Но это ничего бы не значило, если бы он не был тем, кем был.
Будучи довольно неплохим колдуном, он знал какие-то очень древние чары, которые позволяли ему подчинять себе волю других людей. Этим он и занялся не только с женой, но и с появившимся вскоре сыном.
Лишь повзрослев, Годрик смог понять, что его отец был немного сумасшедшим. Он просто не мог быть нормальным со всем тем, что делал. Заставлял сына работать без продыху, поднимал его среди ночи, чтобы тот помог ему перетаскать товары с телеги, и заставлял жульничать с покупателями, которые приходили в его лавку. Вместо того, чтобы прийти и попросить помочь ему в огороде или напомнить о сыновнем долге и том, что лень – это плохо, он просто колдовал, и из жизни Годрика пропадал целый день. Он просыпался от этого странного транса глубоко ночью с ноющим от каторжной работы телом и голодным желудком, потому как за весь день он ничего не ел. Отец называл это правильным распределением приоритетов, он считал, что это безумно удобно – работать целый день, не отвлекаясь на еду и другие естественные потребности, вроде отдыха, сна и досуга. Сам он тоже работал, он был влюблен в свое дело, в деятельность вообще, но это был его собственный выбор. Своей семье этого выбора он не давал. Он и вправду считал, что знает, как лучше. Например, он думал, что возражения сына насчет неудобного грунта или просьба хоть немного поспать – это лень, которую он, как хороший отец, должен вытравить. Даже если Годрик убегал, чары отца доставали его с другого конца деревни, и он, как болван, с улыбкой шел домой, чтобы таскать тюки с товарами, даже если ему было шесть. В итоге он почти и не помнил дней, когда был предоставлен сам себе. Когда он мог думать самостоятельно, принимать какие-то маловажные детские решения, чувствовать что-то. Его жизнь превратилась в один сплошной транс, от которого он просыпался лишь изредка, и едва успевал как следует научиться что-то чувствовать и думать, как этот транс возвращался.
Осознав свою власть, отец стал использовать эти чары не только для того, чтобы заставлять Годрика и его мать работать для него. Он, наверное, посчитал себя богом, который все знает и все умеет и который искренне помогает своей неразумной семье жить правильно. Например, когда отцу и сыну случалось заспорить о чем-то, даже о вкусах в еде, отец просто срывался, накладывал чары, и Годрик послушно соглашался, что рис – это очень вкусная штука. А когда в их дом приходили гости, все как один восхищались улыбчивой, дружной и любвеобильной семьей Гриффиндоров, ведь глава семейства решал, что без его магии его родные просто не справятся с такой важной встречей, не смогут вести себя правильно, оплошают. Так он поступал с сыном каждый раз, когда к ним в лавку приходили люди, или когда они вдвоем приезжали на ярмарку со своими товарами, чтобы сын ни в коем случае не лодырничал, забавляясь с какими-нибудь ярмарочными развлечениями, да вдобавок не опозорил его перед покупателями и конкурентами.
Когда Годрику исполнилось пятнадцать, чары на него стали действовать слабее. Отец злился, что приходилось прикладывать больше усилий, и порой раздавал пощечины. А Годрик все больше узнавал, что в нем что-то просыпается, что-то теплое и ласковое, что, казалось, находилось с ним всегда. Это что-то грело его грудь, прогоняя от сердца наваждение чар, грело ум, расчищая туман, будило гнев и силу.
И однажды, чуть меньше двух лет назад, Годрик заговорил о рыцарях Круглого Стола. Отец лаконично ответил, что в Камелоте им делать нечего, что это обитель дьявола и что только идиоты пошли в услужение новому королю. Годрик заспорил. Отец, которому наскучила дискуссия, наложил чары...и они не сработали!
Тогда Годрик ощутил такую радость, которая просто сорвала у него крышу. Будто вся свобода, которой он был лишен, гигантской волной ударила ему в спину. Он кричал во все горло, наступая на отца, кричал обо всем – и о рыцарях, и о Камелоте, и о грунте, и о жульничестве, и о несправедливости, – обо всем, радуясь одной только возможности кричать. Отец, эта махина с длинными черными усами, что возвышалась над ним всю его жизнь, стоял перед ним теперь беспомощный, растерянный, испуганный. Он никак не мог понять, почему его чары не сработали. А потом магия Годрика вырвалась наружу.