Отлепившись от стены и собравшись с силами, рыцарь возобновил свой путь. В темницы он спускался до того только пару раз, когда конвоировал туда преступников, но всех их ждали менее приятные камеры, чем Слизерина. Тут было сухо, относительно тепло, чисто, здесь существовала довольно сносная койка, низкое окно с решетками и много сена на полу. Однако дворянина это не впечатлило: привереда даже не стал садиться на койку, а стоял у окна.
- Эй, ребята, – обратился Гриффиндор к стражникам, – идите погуляйте, оставьте нас.
- Сэр Годрик, – удивленно протянул один из них, – нам же велено охранять...
- Мне разрешено остаться с ним наедине, – добавил рыцарь. – Приказ короля.
Поверив его слову (на их счастье, достоверному), стражники допили из своих кружек, сложили веерами карты, отперли камеру, заперли ее за вошедшим рыцарем и отправились в дальний конец коридора. Друзья слушали их удаляющиеся шаги молча. Слизерин выглядел как всегда невозмутимо, лишь слегка устало. Гриффиндору было достаточно бросить один взгляд на него, чтобы все понять. И разозлиться. Дождавшись, когда разговоры стражников станут раздаваться издалека, Годрик широкими шагами приблизился к другу.
- Не смей признаваться, понял? – прошипел он. – Мы все решим, у них нет доказательств, только не вздумай делать глупостей, понятно?
К его ужасу, друг равнодушно усмехнулся.
- Уже поздно, – негромко сказал он. – Шел бы спать.
- Сэл... – угрожающе проговорил Годрик, и маг вздохнул.
- Все хорошо, Гриффиндор. Все правильно. Я не мог бегать от нее вечно, когда-нибудь правосудие бы меня нашло.
- Правосудие? – с трудом удерживаясь на тихих тонах, прорычал рыцарь. – Какое, к черту, правосудие?! Ты маг! Это не преступление!
- Скажи это Артуру, – хмыкнул Слизерин. Годрик порывисто кивнул.
- Когда-нибудь скажу. Но сейчас дело не в Артуре, верно? Дело в твоей матери, – друг молчал, и он приблизился. – Ты не должен сдаваться ей, слышишь? Твоя мать порядочная сволочь, ты не можешь согласиться умереть просто потому, что она тебя не любит.
- Почему? – равнодушно пожал плечами Салазар. – Почему я не могу наконец признать, кто я есть?
- Потому что ты нужен мне! – выпалил Гриффиндор. – Мне плевать на твою мамашу, ты мой друг, и я ни за что не захочу, чтобы ты умер, ясно тебе?
Слизерин помолчал, разглядывая его лицо. Потом провел рукой по волосам, тускло ответив:
- Какая разница теперь? Эти помещики скажут, что видели меня, и король отправит меня на костер. Ты ничего не сможешь сделать.
- Да какие у них доказательства? Ты никому не сделал вреда, все, что они могут рассказать – это фокусы с листочками и стрелами. А я поговорю с Артуром, он знает меня, он поверит мне. Я попрошу Мерлина повлиять на него, даже могу пойти поговорить с Гвиневрой...
- Уходи, Гриффиндор, – негромко посоветовал Слизерин. Глаза его смотрели все так же спокойно и устало. – Эти помещики могли видеть и твои фокусы, когда мы вместе баловались в том лесу. Если вмешаешься – можешь сам попасть на плаху. Уходи.
Годрик и мог бы что-то возразить, но разговоры стражников смешались с шагами, и они уже приближались к камере. Сердито посмотрев на друга, он ответил:
- Я не дам тебе умереть. И если я тебе хоть сколько-нибудь важен, не смей ни в чем признаваться. Иначе я буду помнить, что Салазар Слизерин – трус и эгоист.
Гриффиндор вспомнил, как еще меньше часа назад готов был поколотить этого человека за его слова. За его цинизм, за его грубость, за его неверие. А сейчас зачем-то таращится на его лицо, стараясь запомнить каждую черту, боясь, что завтра она будет гореть на площади.
Стражники отперли камеру, и он вышел.
После ухода Годрика Салазар все-таки сел на койку, с отвращением стряхнув с нее мусоринки. Уронил голову в ладони, волосы закрыли его белым шатром.
Внутри царила колючая пустота. Несмотря на то, что он считал все слова и планы Гриффиндора глупыми, его все же затопила теплая благодарность к другу просто за то, что тот пришел, за то, что нужен ему, за то, что этот доверчивый идиот благороден до мозга костей, что даже их ссору забыл напрочь, переживая за него. Нигде больше Сэл не мог бы найти такого друга. Жаль, что уже совсем скоро придется оставить его одного...
Он не сомневался в смертном приговоре. А что? Артур, может, и строит из себя благородного добренького короля, но в нем кровь Утера Пендрагона. Стоит ему услышать, что кто-то маг, и всякое благородство мигом слетит. Слизерин в этом не сомневался и поэтому не был разочарован. Ему было только жаль, что завтра на суде Годрик увидит истинное лицо своего кумира, что его вера разобьется вдребезги, и он частично умрет еще до того, как уйдет Салазар. Что ж...он пытался его предупредить. Теперь он никак не сможет защитить его от этого удара. Пусть все будет так, как должно быть.
Просидев в такой позе какое-то время, он вновь посмотрел на койку, но физически не мог заставить себя лечь на нее спать. Даже если это его последняя ночь. С иронией он подумал, что дрянной постели боится больше, чем того, что будет завтра. Хотя... Он представил себя горящим на костре: привязанным к столбу, с загоревшейся одеждой, со жженой плотью, окутанным дымом и жутким запахом. Все это вызывало у него отвращение, и он с презрением думал о своем судье, который сейчас наверняка нежился в постели со своей служанкой-королевой, которая явно заслуживала лучшей доли.
Шаги застали его вновь стоящим около окна и наблюдающим луну. Ему даже не нужно было оборачиваться, чтобы узнать эти мелкие, четкие шаги. Он усмехнулся и повернулся к открывающейся решетчатой двери.
Мать стояла на пороге, слишком чистая и белая для камеры темницы, прямая и гордая, брезгливо оглядывая каменные стены, сено на полу и койку. На сына она взглянула в последнюю очередь, и взгляд ее не особенно изменился.
- Добрый вечер, матушка, – учтиво поздоровался Салазар, сложив руки за спиной.
Женщина молча пристально разглядывала его лицо, сложив руки на юбке. Взгляд ее был критичным и строгим.
- Зачем вы пришли? – поинтересовался мужчина.
- Я решила, что должна тебя увидеть в последний раз, – небрежно вздохнув, деловито ответила леди Ева.
- Это ваше проявление материнских чувств? Я тронут. Право, не стоило так утруждать себя. Я жил двадцать шесть лет без вашего участия, уверяю вас, я и умер бы без него. Так что вы зря испачкали подол вашего платья о здешние полы.
- О, – презрительно скривилась женщина, – не строй из себя жертву, Салазар. Ты здесь за преступление. Ты прекрасно знал, что оно карается смертью.
“В чем-то она права,” – подумалось ему.
Он развел руками.
- Не могу согласиться, матушка. Наши мнения разошлись. Здесь я лишь потому, что моя мать верит каким-то проходимцам больше, чем мне.
- Проходимцам? – возмутилась леди Ева. – Похоже, ты растерял в обществе своего друга-купчишки все манеры. Мои свидетели – уважаемые дворяне, которых принимает во дворце сам король Баярд.
- А король, разумеется, последняя инстанция, – насмешливо покивал Слизерин. – Что касается моего друга, то хоть он и не обладает вашими манерами, но в нем больше порядочности, чем в вашем подкрашенном лице.
- Как ты смеешь? – прошипела мать. Он весело вскинул брови, нахально скривив губы.
- Смею, матушка! Вы же сами меня окрестили преступником. Отчего же мне не перейти на говор каторжных? Последняя ночь, все-таки.
Женщина покачала головой, ее губы тоже дрогнули в горькой усмешке. На секунду эта горечь предательски тронула что-то внутри него, на миг ему стало до глупого стыдно. Но тут же это что-то снова заледенело. Мать подняла глаза.
- Неужели в тебе нет ни капли совести? – спросила она, шагнув чуть ближе. – Неужели ты не хочешь раскаяться во всем в свои последние часы? Перед тобой женщина, которая даровала тебе жизнь, нет никого лучше на роль исповедника.
От этих слов Сэла захлестнула ненависть. Бесконтрольная, слишком сильная, оглушающая, она взорвалась и выкрасила все вокруг в красные тона. Как же он ненавидел эту женщину перед собой! Ненавидел все в ней: руки, которые могли бы его обнимать, губы, которые могли бы его целовать, глаза, которые могли бы его любить. Ненавидел этот тонкий стан, эти белые волосы – точь в точь его, эту безмозглую голову и фальшивую насквозь улыбку. Ненавидел до такой степени, что мог бы задушить ее хрупкую шею прямо сейчас, если бы не сжимал руки за спиной. Его ненависть была рождена болью. Он ненавидел ее за то, что так отчаянно нуждался в ее любви, а получал в ответ смертельную угрозу. Он ненавидел ее за то, как слаб был в тупом желании ее ласки. И она знала это. О, похоже, она слишком хорошо это знала.