— Скорей, побежали, под домом подвал! — разобрал я ее шепот по движению белых губ.
— Если бомба шарахнет в дом, то достанет нас и в подвале, сидите. — Я отодвинул кресло подальше от окна, опустился на мягкое сиденье, успевшее покрыться пылью, посадил ее себе на колени и крепко обнял. Девушка не сопротивлялась, не возражала, и только слышно было, как в мою грудь бешено стучит ее маленькое испуганное сердце.
Косая молния разрыва метнулась от земли в воздух, осветила голые деревья и далекие холмы; теплая, удушливая волна горелого тротила пахнула в комнату, внесла сухие листья, сбросила на пол стаканы.
Я мягко погладил худые голые руки Зоси, провел ладонью по волосам и коснулся губами виска, на котором билась жилка. Мое спокойствие передавалось ей.
— Свет! — крикнула она. — Погасите лампу.
Поднявшись во весь рост и протянув руку к потолку, я прикрутил фитиль настолько, что он, зашипев, погас.
Я подошел к разбитому окну, за которым бушевал желто-красный ураган, и так простоял несколько минут, даже не подумав о том, что испытываю судьбу. Бомбы раскалывались невдалеке, с ослепительными вспышками — что-то среднее между грозой и фейерверком, это сходство подчеркивали и химический запах и клубящиеся облака дымного огня, неистовствовавшего над нами. В небе словно гигантские мечи скрещивались острые прожекторные лучи, вспыхивали лохматые звезды зенитных разрывов: воздух наполнился свистом падающих бомб, металлическим шумом осколков, воем моторов.
— Отойдите от окна, — потребовала Зося. Но я продолжал стоять и отошел только тогда, когда она стала рядом.
Неожиданно буря утихла, стало слышно, как со стола на пол падают капли пролитого вина.
— Все сбежали в подвал, и кажется, во всем мире остались только мы с вами, — сказала Зося. Она поставила на стол опрокинутую бутылку и призналась: — Не могу я дальше так жить. Уйду в польскую армию, буду помогать солдатам…
— Зося, ты здесь? — На пороге возник темный расплывчатый силуэт хозяйки. — Ты жива?
— Да, мама.
— Боже мой, какой ужас! В подвал набилось столько людей, нечем было дышать.
— Все испугались, убежали, а вот пан Аксенов остался и сделал так, что и я перестала бояться.
Вошел Миша Слепов, бесстрастным голосом доложил:
— На улице солдата наповал убило; осколок смял нам левую фару.
Комната стала наполняться виновато улыбающимися людьми. Хозяин приладил к окну измятую штору, бледный Макогоненко засветил лампу.
Стол был присыпан мельчайшей серой пудрой. Напротив окна в стене, словно нож, воткнутый с размаху, торчал осколок авиабомбы с лиловыми зазубренными краями. Слепов хотел выдернуть его и ожег ладонь. Хозяйка посоветовала ему смочить больное место крепким настоем чая. Шофер полил платок из маленького чайника и, перевязывая руку, поглядел на ручные трофейные часы, но я и без него знал — пора ехать.
Когда мы прощались, я заметил, что Зося смотрит на меня не так гордо, как раньше. Люди мне помешали, и я уехал, так и не сказав ей всего, что собирался сказать.
Окруженная в Тернополе фашистская группировка сложила оружие. Обком партии переехал в разрушенный город.
Фронт продвинулся от Збаража дальше, на запад, но я все же побывал там еще раз. Встретила меня мать Зоси и, потупив долу глаза, слегка возвысив голос, сказала, что дочь ее больна и не велела к ней никого пускать.
— Вот как?.. Ну что ж, доложите, что явился Иван Аксенов. Если она не захочет меня видеть, я немедленно уеду, — отвечал я.
Пожав плечами, мать ушла, минут через пять вернулась и молча провела меня в полутемную комнату — спальню Зоси.
Ослепленный сумраком, я задержался на пороге, а когда глаза освоились с полумраком, увидел больную, и сердце мое забилось сильнее. Она лежала на кровати, накрытая одеялом, поверх которого бессильно вытянулись ее худые руки.
— Я знала, что вы приедете, и ждала вас каждый день, все прислушивалась к звукам проезжающих автомобилей.
— Я тоже думаю о вас каждый день. — Я взял стул и присел у столика, на котором стояли пузырьки с длинными сигнатурками.
— Если это возможно, узнайте, как мне связаться с какой-нибудь польской воинской частью, — попросила Зося, поражая меня матовой бледностью прекрасного своего лица.
— Почему польской? Ведь у вас советское подданство. Вас возьмут в любой советский госпиталь.
— Я полька и хочу к полякам, и не в госпиталь, а к автоматчикам. Я хочу стрелять в фашистов. Как только освободят Польшу, наша семья переедет в Варшаву. Мой папа из Варшавы. — В ее словах прозвучали боль и насмешка над своей судьбой и над своей болезнью.