— Люблю чеснок: он колбасой пахнет, — сказал Шепетов и рассмеялся.
Плот приближался к какой-то серой стене, смутно белевшей во мраке, и беглецы не сразу сообразили, что на них наползает туман. Ветер внезапно утих, плащ-палатка, приспособленная под парус, обмякла. Стало холодно, плот как бы вошел в сырое облако. Туман становился все плотней, и вскоре нельзя было различить людей, ничего не было видно, даже черной воды.
Оба прожектора погасли. Пушки прекратили стрельбу.
— Вот и ушли от беды, — громко сказал Шепетов.
— Как бы не заблудиться в этом киселе, — забеспокоился Хлебников. — Сам черт не разберет, где здесь юг, где север. Кто там на руле, держи все время прямо!
— Давай, давай, разговаривать будем на том берегу — на британском. Греби, видишь, парус болтается, как тряпка. Теперь вся надежда на руки.
— Пролив узкий, ветру негде разгуляться.
Через полчаса Шепетов положил на колени весло, вытянул шею, прислушался, попросил:
— Потише, ребята… Как будто мотор тарахтит.
Беглецы подобрали весла, насторожились.
— Катер идет, — подтвердил Давид. — Нас ищет. Катера у них проворные.
— Не найдет. Мы в этом тумане как иголка в сене, — нарочито громко, чтобы успокоить товарищей, сказал Шепетов.
Справа мелькнула зеленоватая вспышка. С катера пустили ракету.
Вначале звук приближался, потом как бы остановился на месте, стал удаляться и, наконец, исчез. Но не прошло и десяти минут, как вновь возник стук мотора одновременно справа, слева и позади. Не один, а несколько катеров искали плот.
— Греби, греби! — не выдержав, стал командовать Хлебников, поминутно оглядываясь и напряженно всматриваясь в темноту.
Беглецы старались изо всех сил. Волны силились вырвать у них весла, сломать руль, опрокинуть плот.
— Ложись! — крикнул Шепетов, сорвав плащ-палатку, и повалил жердь, приспособленную под мачту.
Люди прижались к мокрым бревнам, их окатило холодной водой, и все же от напряжения всем было жарко.
Растянувшись на краю плота, Хлебников приподнял голову, увидел, как метрах в пятидесяти от них прокрался темный силуэт катера.
— Пронесло! — вздохнул с облегчением Давид и перекрестился.
Часа два подряд стук мотора то приближался, то удалялся, словно дразнил людей, напоминая Хлебникову похоронный марш, слышанный в детстве во время метели. Ветер крутил тогда печальные звуки, мешал со снегом, то уносил их прочь, то бросал в самое ухо.
Наконец наступила устойчивая тишина, прерываемая всплеском волн, облизывающих бревна.
— Атлантика слева. Держать надо правей. Поблизости у берега должны быть острова, а их не видно. Как бы не занесло нас в открытый океан, — забеспокоился Давид.
— Держать правей, — приказал Шепетов и спросил, ни к кому не обращаясь: — Интересно, сколько мы уже на море, часа четыре?
— Пожалуй, больше, — ответил Хлебников, посмотрел на небо. — Начинает сереть.
Все время молчавший Агеев, сидевший у руля, сказал:
— Скорей бы утро. Умирать днем не так противно, как ночью.
Потянул холодный предрассветный ветер. Туман редел. Все отчетливей вырисовывались фигуры людей, и вскоре можно было различить их радостные лица. Люди эти не могли жить без цели, и целью их жизни сейчас был побег и продолжение борьбы. В свете, разбавляющем темноту, было что-то радостное: с уходящим мраком как бы удалялись лагерь, фашисты; с наступлением утра приближался желанный берег, освобождение, свобода.
Показался горизонт, над ним, словно ростки новой жизни, пробились первые солнечные лучи, зеленоватые, как трава. Хлебников встал во весь рост, потянулся, сделал несколько гимнастических упражнений. Он не прекращал гимнастику даже в лагерях. Чередниченко умылся холодной водой.
— Теперь-то мы спасены! — крикнул Шепетов и вдруг увидел испуганные, растерявшиеся глаза Давида, проследил за их взглядом и обмер. Сердце его захолонуло: навстречу плыло суденышко, оставляя за кормой белую полосу пены. Оно было крохотным, едва различимым на водной глади, но с каждой минутой приближалось и вырастало в размерах. Весь интерес людей сосредоточился на этом кораблике, от него зависела их жизнь. Наступила томительная, выжидающая тишина.
— Немцы, — уверенно сказал Чередниченко, с отчаянием хватаясь за голову.
Хлебников посмотрел в светлые, налитые слезами глаза Шепетова и скривил лицо, собирая все свои силы, чтобы не заплакать от горькой обиды на судьбу, которая вновь собиралась лишить его свободы.
— Что ж, выходит, опять плен? — возбужденный опасностью, спросил Шепетов, сжимая жердь. — Так пускай же лучше стреляют здесь. Тут и умрем, на море, но не как пленные, а как солдаты.