К Хлебникову заходил Шепетов, останавливался в дверях, жаловался:
— Из одного плена вырвались, попали в другой. Вот уж действительно из огня да в полымя. Просился в советское посольство — не пускают.
— Просился и я. Да все как об стенку горох, — говорил Хлебников. Ему вспомнились строки, неизвестно где и когда читанные:
«И человек, как маленькое царство, ходил объятый роем диких смут».
Он успокаивал Шепетова.
— Отдыхай. Все в свое время. Кормят неплохо, а пока и это хорошо: в плену-то мы вон как отощали. Посмотри на себя — худущий, как скелет.
На третий день к Хлебникову приехал хромой английский бригадный генерал с женой. В комнату вошла дородная высокая женщина с большими ногами. Она была чем-то раздражена. Может быть, супруг не брал ее с собой, но она настояла, чтобы посмотреть на советских солдат, попавших в их страну, да еще смельчаков, бежавших из плена. На желтом подрумяненном лице женщины было написано столь живое любопытство, что Хлебников подумал: она согласилась бы пройти десять километров пешком, лишь бы поглядеть на него.
Перед ним сидели англичане, о которых он мог судить по романам Диккенса. Правда, в детстве маленький Саша видел живого англичанина — хозяина шахты, в которой работал его отец. Сейчас Хлебников силился припомнить лицо англичанина, но видел только сплошные золотые зубы. Хозяина убили рабочие в 1911 году. Труп положили на лед и ждали, что из Лондона примчится убитая горем жена, заберет с собой тело. Но она не приехала.
Вот так всегда: память подсунет давно позабытое, бросит тень на ни в чем не повинных людей. Хлебников внимательно посмотрел на своих гостей.
Генерал был любезен и, как понял Хлебников, говорил по поручению крупного чиновника военного министерства, хотя и не называл его имени. Он вежливо поинтересовался обстоятельствами пленения, поговорил о начавшихся оборонительных работах на французском побережье, искренне пожалел об отступлении советских войск на всех фронтах. Разговор был бесполезный, ничего не давал Хлебникову.
Привыкнув высказывать мысли по-военному прямо, без дипломатических тонкостей и намеков, Хлебников поднялся с кресла и потребовал, чтобы его с товарищами отправили на Родину.
— Немедленно, сейчас, первым транспортом.
Генерал мельком взглянул на жену, улыбнулся, обнажив крупные желтые зубы, сказал:
— Я ведь говорил: первое, что потребует от меня полковник, — это немедленно отправить его в Москву. Каждому русскому кажется, что без него не могут обойтись на войне, что только он спасет страну… К сожалению, — генерал развел длинными худыми руками, — у нас нет надежной связи с Россией.
— Тогда я попрошу вас устроить мне свидание с советским послом.
— Господин посол улетел в Москву и пробудет там три месяца. У вас не хватит терпения ждать столько. Мы сообщили о вашем прибытии в посольство, но чиновники посольства не проявили интереса к вам и будут ждать возвращения посла.
— Я не верю вам, — Хлебников вспыхнул.
— Это как вам будет угодно, господин полковник, — генерал привстал и вежливо поклонился.
Наступило продолжительное, тягостное молчание.
— Не могу же я сидеть сложа руки во время драки! — Хлебников сжал кулаки и прошелся по комнате. — Понимаете, не могу.
— Вам надо поправиться, набрать свой вес, — осторожно вставила в разговор англичанка. — Вы больны ностальгией — тоской по родине.
— Во всем надо ждать подходящей погоды, — заметил генерал. — Но если полковник скучает по Родине, мы можем передать письмо вашей жене. — Генерал взялся за трость и фуражку. — Я завтра буду у вас и возьму письмо. А пока отдыхайте и, главное, не думайте о войне.
— Я ничего не стану писать, — Хлебников заломил пальцы так, что они затрещали. — Бойцы из моей дивизии считают, наверное, меня убитым. Пусть то же самое думает и семья. В понимании советского человека плен — позор, и надо очень много сделать, чтобы искупить этот позор.
— Даже если вы ни в чем не виноваты? — спросила женщина.
— Вы преувеличиваете, полковник, — сказал генерал. — Плен — неизбежное порождение войны. Пленные всегда были и всегда будут. Я сам едва не влип под Дюнкерком.