Ему вспомнился страшный момент пленения. Когда фашисты на опушке рощи окружили его, он, расстреляв в них обойму, поднес к поседевшему вдруг виску пистолет с последним патроном. Оказавшийся рядом сержант вырвал оружие, швырнул в пруд, по глади которого пошли круги. Хлебников явственно увидел сейчас эти широкие круги, напоминающие большую мишень.
— И хорошо, что не застрелился, — проговорил он, сплевывая песок, набившийся в рот.
— По-нашему научились переползать, — сказал Чередниченко, стреляя в фашистов.
В два часа дня к Хлебникову подполз раненый связной англичанин, подал окровавленную записку.
Натаров просил подбросить ему хотя бы взвод. Резервов не было, пришлось связного отправить назад ни с чем.
Через час приполз второй связной, изможденный, усталый. Запекшимися от жажды губами на словах передал вторичную просьбу Натарова помочь людьми.
— Раз так, посылаю последний резерв, — Хлебников горько улыбнулся и пошел сам к мосту. Земля кипела от пуль. Половину пути ему пришлось ползти. Обдав его камнями, рядом разорвалась мина. Секунда страха захватила дыхание и прошла, как печальный вздох.
У сангары — наскоро построенного укрепления, обложенного мешками с песком, — Хлебников увидел раненного в грудь и живот умирающего Натарова. Синие глаза его слиняли, стали серыми, неживыми.
— Один англичанин хотел закрыть Натарова своим телом, да не успел. Вон он лежит, бедняга. — Заросший курчавой бородой чех показал на убитого, лицо которого было закрыто клетчатым платком.
Хлебников посмотрел на толстые подошвы бутсов убитого. Да, в такой битве все становятся братьями.
— Полковник, — зашептал Натаров, узнавая начальника. — Я из Куйбышева. Там, на Рабочей улице, моя семья… — Он помолчал, собираясь с силами. — Вернетесь в Союз, напишите моей жене… — Розовая пена окрасила бескровные губы умирающего. — Полковник, вы коммунист?
— Да, — ответил Хлебников.
— Я тоже, — непослушными пальцами Натаров достал из кармана свернутый в трубочку первый листок партийного билета. — Здесь все: и фамилия, и фотография, и год рождения — вся моя жизнь. Я знал: фашисты казнят коммунистов. Раненым попал в плен, посмотрел на партбилет, подумал: партийный билет могут выдать второй раз, а жизнь никто не даст… Но спрятал документ, и в плену, когда дубасили меня до смерти, нащупывал я партбилет, и ко мне возвращалась сила… Я и бежал потому, что коммунист… А сейчас амба мне. Вышел в расход…
— Вы не умрете! Вы, вы… — горячо зашептал Хлебников, страстно веря в то, что Натаров выживет. Горькая спазма сдавила горло. Он слышал, как отчаянно билось, силясь удержаться за жизнь, сердце раненого.
— Пить… — простонал Натаров, царапая руками песок, и повернулся бледным, зеленеющим лицом вниз. — Я весь состою из боли… Ничего во мне не осталось… Одна боль.
Солдаты, лежавшие поблизости, отцепили от поясов фляги. Один потряс флягой над ухом; второй отвинтил крышку, опрокинул посудину горлышком вниз, но даже капли не пролилось оттуда; третий с сожалением взглянул на флягу и выбросил за ненадобностью. Рота героев не имела ни капли воды.
Собрав последние силы, Натаров достал из кармана очки с черными стеклами, хотел сказать: «Возьмите — пригодятся в пути от солнца и пыли», — но язык уже не повиновался ему.
— Коммунист? — спросил лежащий за пулеметом английский лейтенант.
— Да!
— Я так и думал, — сказал англичанин.
Хлебников до вечера командовал остатками роты и Колдстримского полка.
Несмотря на тропическую жару, солдатам от предчувствия близкой смерти было холодно. Мелко дрожа в ознобе, смотрели они на черное лицо Хлебникова, а он как бы шутил со смертью, хорошо зная, что на него отовсюду глядят люди. Теперь было не страшно даже погибнуть. Поставленную задачу он выполнил: Тобрук, сковывая большие силы немцев, держался.
Невиданное доселе упорство осажденных беспокоило Роммеля. Ему сообщали о сожженных танках, о немецких ротах, уничтоженных пулеметным огнем до последнего человека, и, наконец, доложили о взятии в плен двух раненых русских солдат.
«Вот оно, откуда такая стойкость! Не появились ли в Тобруке советские части? Это, пожалуй, самое страшное, что может случиться здесь со мной», — с холодеющим сердцем подумал немецкий фельдмаршал.
Напряжение боя достигло высшего предела. Не верилось, что на свете существует тишина, легкие звуки: воркование голубей, звон дождя.
«Продержаться бы дотемна, фашисты не умеют воевать ночью», — думал Хлебников, с надеждой следя за тускнеющим солнцем, медленно опускающимся в море.