— Ползет, гад, и не хоронится! — выругался Тарасенко и показал дрожащей рукой вперед.
С кладбища просматривалась вся местность, и я увидел боевой порядок наступающих фашистов. В голове следовали тяжелые танки, за ними средние и легкие, потом мотоциклисты с автоматами, пулеметами и минометами. Замыкался боевой порядок мотопехотой и артиллерией.
Тяжелые танки, хищно припадая на выемках к земле, двигались вперед медленно, но неумолимо, вырастая в размерах.
Я впервые в моей жизни увидел вблизи немецкий танк. Огромный, весь закованный в броню, казалось, неуязвимый, направлялся он к нам по булыжнику мостовой, из которой летели искры.
Взглянул на артиллеристов. Они были спокойны, может быть, чуточку бледнее обыкновенного, и, глядя на красноармейцев, я не видел, а скорее почувствовал сердцем, что танки совсем крохотные на большой русской земле.
Прибежал командир полка — полковник Сергиенко, громовым голосом приказал расчетам приготовиться к отражению танков, указал направление огня и дистанцию.
Полковник строго взглянул на меня, покачал головой, но ничего не сказал. В руке его, как дирижерская палочка, был зажат коротенький хлыстик. Минутная тишина, и фашисты начали атаку. Танки помчались на большой скорости, на ходу стреляя из пушек. В воздух взлетели птицы, и на деревьях испуганно зашумела листва.
Полковник Сергиенко поднял руку, взмахнул хлыстиком.
— Огонь!
Батарея Лабуса подпустила противника на расстояние четырехсот метров. Первый дружный залп бронебойными снарядами развернул башню у головного танка.
— Это для затравки! — крикнул Лабус.
Орудие Тарасенко попало в два тяжелых, замешкавшихся на дороге танка, окутавшихся желтым облаком дыма. Танкисты спрыгнули на землю, но рядом разорвался осколочный снаряд, они повалились на землю и, раненные, шарили по ней, словно что-то искали.
Тяжеловесные осколки рвали гусеницы танков, пробивали броню, ломали зубья ведущих колес. Подбитые машины умирали по-звериному, судорожно дергаясь, царапая землю разорванными гусеницами, словно когтями. Они преградили боевому порядку наступающих путь по шоссе — единственный путь, по которому гитлеровцы могли нанести удар.
Фашисты открыли беспорядочный огонь из танков и минометов. Но их снаряды и мины ложились метрах в семистах за нами. Вряд ли гитлеровцы предполагали, что у русских хватит выдержки и нервов, чтобы подпустить их на столь короткую дистанцию боя.
Серые от пыли вражеские танки поспешно сходили с шоссе вправо и влево, рассредоточиваясь, стремясь зайти с флангов и взять нас в клещи. Один танк подорвался на мине, остальные остановились, принялись стрелять болванками — разрывов не было слышно.
На шоссе, объезжая жарко горящие танки, вырвались мотоциклисты на серых машинах с колясками. На каждой машине сидело по три человека, вооруженных автоматами. За ними показалась серо-зеленая пехота. Десяток легких танков демонстрировал видимость лобовой атаки. Три или четыре снаряда разорвались на кладбище, повалили несколько рядов крестов.
Это был решительный момент боя, его наивысший накал. Теперь все дело было в нервах, у кого крепче нервы — тот и победит.
Батарея Лабуса повела комбинированный огонь, стреляя по наседавшим танкам бронебойными снарядами, одновременно поражая шрапнелью и осколочными гранатами немецких мотоциклистов и пехоту. Огонь был метким, как на маневрах; батарея не выпустила из своего сектора ни одного танка. Наводчик Кольчак поразил бронебойными снарядами восемь машин. Обильный пот смывал с его лица пороховую копоть. Он худел на наших глазах.
Истощив силы, фашисты вынуждены были приостановить наступление и отойти до подхода свежих резервов. Полк выполнил задачу.
Начала стрелять тяжелая артиллерия фашистов, прилетели «штукасы» и принялись бомбами перекапывать кладбище, выворачивая из земли полуистлевшие гробы.
Я стоял под зеленым тополем, у которого разорвалась бомба. Заслышав свист, я упал, а когда поднялся, увидел голое дерево, с него в одно мгновение облетели все листья.
Полковник Сергиенко, подойдя ко мне, сказал, что если бы тяжелые танки не были остановлены первыми выстрелами, они атаковали бы по шоссе на предельной скорости и могли выиграть бой.
Наступило временное затишье, и я увидел Кольчака. Бинтом индивидуального пакета он перевязывал лошади раненую ногу. Лошадь косила на него глаза и прядала ушами. До войны Кольчак работал зоотехником, и любовь к животным сохранилась у него на всю жизнь. Я подошел к нему. Вынимая из кармана пакет, Кольчак уронил клочок бумаги, на котором было написано торопливым почерком: «Если я буду убит, считайте меня коммунистом».