Невдалеке грохотал бой, но в дивизии уже не было ни одной противотанковой пушки, и артиллеристы дрались, как пехота. Лабус обрадовался встрече и потянул меня в клуб. Там судили шпиона.
Серафим Стах стоит перед военным трибуналом и, опустив в землю бесцветные глаза, елейным голосом бормочет, что он молод и еще может послужить Советской власти и народу. Святые слова о народе произносит, обнажая кривые зубы, придающие лицу его какое- то хищное, звериное выражение. Очевидно, каким-то краем своей души он понимает, что у него уже нет родины и народ от него отрекся и проклял его, и что нет для него никакого прощения. Он рассчитывает вызвать жалость, но вызывает только гадливое отвращение.
На нем плотный брезентовый костюм сталевара с дырами, прожженными расплавленным металлом.
— Где вы взяли эту одежду? — спрашивают его.
— Я убил какого-то мужчину и переоделся в его робу.
С потрясающим цинизмом рассказывает Стах гнусную историю своего грехопадения. Он был красноармейцем и в первом бою, одержимый страхом, бросил оружие и поднял руки. На допросе Стах рассказал гестаповцам, что он сын сосланного кулака. Сказанного было достаточно, чтобы его освободили.
Не задумываясь, он принял предложение — служить в германской разведке, и авансом получил первое вознаграждение — тридцать тридцатирублевых бумажек — тридцать сребреников Иуды.
Месяц учился Стах в специальной школе. Чтобы он привык к крови и избавился от подлой дрожи пальцев, его заставляли стрелять в пленных красноармейцев.
— Я застрелил одиннадцать человек, среди них, кажется, были две бабы.
Надо было иметь железную выдержку, чтобы дослушать до конца гнусную исповедь и не схватиться за револьвер.
Переброшенный на территорию, занятую Советской Армией, Стах электрическим фонарем сигнализировал вражеским самолетам, отравил колодец, бросил гранату в детский сад, пытался пустить под откос поезд, но ему помешал путевой обходчик — шестидесятилетний старик, едва не убивший диверсанта гаечным ключом. Чтобы отомстить старику, Стах застрелил его корову и поджег сарай.
Попался он возле линии фронта на пустяке. Темной ночью, когда небо было затянуто облаками, два красноармейца спросили у него дорогу. Он вызвался их проводить и повел к фашистам. Поведение развязного незнакомца вызвало подозрение красноармейцев. Его обыскали, нашли за пазухой парабеллум и цветные ракеты. И вот он стоит перед трибуналом, то, извиваясь, порет какую-то галиматью, юлит и несет ахинею, то говорит правду, надеясь правдой вымолить себе жизнь, замаранную и заклейменную вечным презрением и позором.
Когда председатель трибунала встал, чтобы огласить приговор, конвойный солдат сказал Стаху;
— Ну, прощайся с белым светом.
Неподалеку от села все утро ухала наша батарея. Я пошел туда, пушки уже перестали стрелять, и артиллеристы спорили об окружении, о нашей тактике в начале войны.
Командир батареи — высокий подтянутый старший лейтенант говорил профессорским тоном:
— Не имея в первые месяцы войны достаточно сил для активного наступления, наше командование решило маневрировать территорией, непрерывными боями изнурять противника, громить его тылы и одновременно накапливать и укреплять свои войска.
Подобные слова для успокоения своей совести говорил комиссар Куранов под Гайсиным.
Чтобы успокоиться, я набрал полную грудь воздуха, пахнущего полынью. Полынь забивала все запахи страдающей земли. Сладковатая горечь ее устойчиво держалась в воздухе.
— Что ни говорите, а немцы умудряются окружать наши части, — заметил старшина с головой, перевязанной окровавленной, затвердевшей, как кора, марлей.
— Зачем болтать неправду, — кипятился старший лейтенант. — На главных направлениях наши войска отходят раньше, чем немцы их окружают. Опыт показал, что в условиях громадных пространств СССР и высокой маневренности нашей пехоты — нельзя достигнуть полного окружения. В большинстве случаев, когда фашисты замыкали кольцо, оказывалось, что наших войск уже там нет!
— Никто не знает, где сапог жмет, кроме того, кто его носит, — настаивал старшина. — Бежим, отдаем территорию и население и пытаемся это выдать за какое-то гениальное искусство. Убейте, ни черта не понимаю.
Спор, может быть, продолжался бы, но на батарею пришли два красноармейца. С ними был похожий на пророка старик, несмотря на летнее время одетый в зипун.